Суд отдыхал день, потом снова приступил к работе в субботу, 3 марта.

Это было одно из самых бурных заседаний. Трибунал вышел из терпения, и не без причины. Эти пять дюжин выдающихся церковников, известных тактиков и столпов закона, покинули свои высокие посты, где требовалась их неусыпная бдительность, чтобы прибыть сюда из разных провинций и совершить простейшее и легчайшее дело: осудить и послать на казнь сельскую девушку девятнадцати лет, которая не умела ни читать, ни писать, не разбиралась в уловках и хитростях судопроизводства, не могла выставить от себя ни одного Свидетеля, которой не разрешили иметь ни защитника, ни советника и вынудили вести дело самой против хищного волка-судьи и стаи подтасованных заседателей. Не пройдет и двух часов, как она будет сбита с толку, безнадежно запутана, разбита и осуждена. Никто в этом не сомневался. Но они просчитались. Два часа растянулись на много дней; то, что обещало быть лишь мелкой стычкой, превратилось в длительную осаду; простое и легкое - в действительности оказалось поразительно трудным; жертва, которую собирались сдунуть, как перышко, стояла нерушимо, как скала; и в итоге получалось - если кто-либо и имел право смеяться, то только лишь эта деревенская девушка, а не судьи.

Однако она не смеялась: - это было ей несвойственно; зато смеялись другие. Весь город хохотал в рукав; суд знал об этом, и его достоинство было жестоко уязвлено. Церковники не могли скрыть своей досады.

Итак, как я уже сказал, заседание было бурным. Все видели, что эти люди задались целью вырвать сегодня у Жанны такие признания, которые должны были ускорить судебный процесс и привести его к желаемой развязке. Это свидетельствует, что, после всех своих многочисленных проб и экспериментов, они по-прежнему не знали ее. Начался жаркий бой. Вопросы задавались не одним лицом, а при активном участии всей коллегии. Жанну обстреливали отовсюду. Судьи засыпали ее вопросами, и она вынуждена была охлаждать их пыл и просить их вести огонь поочередно, а не всем взводом сразу. Начало было обычным:

- Мы еще раз требуем, чтобы ты принесла присягу - говорить только правду и отвечать на все вопросы.

- Я намерена отвечать на вопросы, предусмотренные обвинительным актом. Если же пожелаю сказать больше, скажу лишь то, что сама найду нужным.

- Сражение на прежних позициях возобновилось с небывалым ожесточением, дрались за каждый вершок, прибегали к угрозам и запугиваниям, но Жанна не сдавалась, и наступающие решили действовать в обход. Полчаса ушло на расспросы о видениях: во что они были одеты, какие у них волосы, каков их внешний облик и тому подобное, и все это в надежде выудить хоть что-нибудь такое из ее ответов, что могло бы ей повредить; результат был равен нулю.

Не забыли, конечно, и ее мужской одежды. Пережевав десятка два давно известных вопросов, выдвинули два-три новых.

- Просили ли тебя когда-нибудь король или королева снять мужскую одежду?

- Это к делу не относится.

- Думаешь ли ты, что совершила бы грех, если бы снова облеклась в одежды, приличествующие твоему полу?

- Я служу господу богу и повинуюсь его велениям. Немного погодя они стали расспрашивать о знамени Жанны в надежде приписать ей колдовство и магию.

- Носили ли твои солдаты подобие твоего знамени на своих флажках?

- Да. Копьеносцы моей личной охраны. Это делалось для того, чтобы отличить их от других войск. Причем не по моему желанию, а по их собственному.

- Эти флажки обновлялись?

- Да. Сломав копье, флажок обновляли. Цель этих вопросов сразу же выяснилась.

- А не говорила ли ты солдатам, что флажки с изображением твоего знамени приносят удачу?

Воинский дух Жанны был оскорблен этим наглым вопросом. Она гордо выпрямилась и, сверкнув глазами, дала достойный отпор: -Я им всегда говорила: "Бейте врагов, бейте англичан!" и сама показывала им пример.

Всякий раз, когда она бросала подобные изобличающие слова в лицо этим французским лакеям в английских ливреях, они приходили в бешенство. Десять, двадцать, тридцать человек вскакивали, как ужаленные, орали, топали ногами, но Жанна ничуть не смущалась. Так было и на этот раз.

Наконец, все успокоились, и допрос продолжался.

Теперь они пытались обратить против Жанны те многие почести, которые ей оказывались, когда она поднимала Францию из грязи и позора столетнего рабства.

- Ты не заставляла изображать себя на картинах и портретах?

- Нет. В Аррасе я видела картину, изображающую меня в доспехах, коленопреклоненной перед королем и вручающей ему пергамент, но сама я не заказывала ничего подобного.

- Служили ли в твою честь мессы и молебны?

- Если это делалось, то вовсе не по моему приказанию. Но если кто и молился за меня - я думаю, в этом нет ничего дурного.

- Верили французы, что ты послана богом?

- Не знаю, верили они этому или нет, но все же я его посланница.

- Если они верили, что ты послана богом, мыслишь ли ты, что это хорошо?

- Если они верили, их вера не была обманута.

- Как ты мыслишь, что побуждало людей целовать тебе руки, ноги и одежду?

- Им радостно было меня видеть, и они проявляли свою радость; я не смогла бы воспрепятствовать им при всем моем желании. Бедные люди приходили ко мне с любовью, - ведь я не причиняла им зла; напротив, я делала для них все, что было в моих силах.

Обратите внимание, как просто, с какой предельной скромностью рассказывала она об этом трогательном зрелище - ее шествии по дорогам Франции среди ликующей толпы: "Им радостно было меня видеть!" Радостно? Еще бы! Да они были вне себя от радости, увидев ее! Когда они не могли целовать ее руки или ноги, они падали на колени в грязь и целовали следы копыт ее коня. Они боготворили ее, а это и пытались доказать церковники. Бессовестные судьи не придавали значения тому, что она не ответственна за поступки других. Ее обожали - и этого достаточно: значит, она повинна в смертном грехе. Странная логика, не правда ли!?.

- Ты была крестной матерью младенцам, которых крестили в Реймсе?

- В Труа я крестила детей, и в Сен-Дени тоже; мальчикам я давала имя Карл, в честь короля, а девочкам - Жанна.

- Касались ли женщины своими кольцами твоих перстней?

- Да, многие; но я не знаю, зачем они это делали.

- Вносилось ли твое знамя в Реймский собор? Стояла ли ты у алтаря со знаменем в руке во время коронования?

- Да.

- Во время походов по стране ты когда-нибудь исповедовалась и причащалась в церквах?

- Да.

- В мужской одежде?

- Да. Только я не помню, были ли на мне доспехи.

Это была почти уступка; возможно, она забыла о разрешении, данном ей церковью в Пуатье. Коварный суд сразу же перешел к другим вопросам, отвлекая внимание Жанны от допущенной ею маленькой оплошности, ибо в силу своей природной сообразительности она легко могла догадаться и защитить себя. Бурное заседание притупило ее бдительность.

- Есть сведения, что ты оживила мертвого ребенка в церкви в Ланьи. Ты этого достигла своими молитвами?

- Право, не знаю. Много девушек молилось за ребенка, я присоединилась к ним, и мы молились вместе.

- Продолжай!

- Пока мы молились, ребенок ожил и заплакал. Он был мертв уже три дня и был черен, как мой камзол. Его немедленно окрестили, но он опять ушел из жизни и был похоронен в освященной земле.

- С какой целью ты пыталась бежать, прыгая ночью с башни в Боревуаре?

- Мне хотелось помочь осажденному Компьену.

Ей вменяли в вину попытку совершить тягчайшее преступление - самоубийство, чтобы избежать плена и не попасть в руки англичан.

- Не утверждала ли ты, что скорее готова умереть, чем быть отданной в руки англичан?

Жанна отвечала откровенно, не замечая ловушки:

- Да, я сказала: пусть лучше душа моя вернется к богу, чем ей томиться в неволе у англичан.

Теперь ее старались обвинить в том, будто она, возвратившись в тюрьму после неудачного побега, в раздражении поносила имя божье и будто она еще раз изрыгала на бога хулу, узнав об измене коменданта Суассона {Прим. стр.356}. Возмущенная клеветой, Жанна воскликнула:

- Это неправда! Я не могла кощунствовать. Не в моих привычках говорить дурные слова.