Вронский стоял в просторной и чистой, разгороженно надвое чухонской избе. Петрицкий жил с ним вместе в лагерях. Петрицкий спал, когда Вронский с Яшвиным вошли в избу. - Вставай, будет спать, - сказал Яшвин, заходя за перегородку и толкая за плечо уткнувшегося носом в подушку взлохмаченного Петрицкого. Петрицкий вдруг вскочил на коленки и оглянулся. - Твой брат был здесь, - сказал он Вронскому. - Разбудил меня, черт его возьми, сказал, что придет опять. - И он опять, натягивая одеяло, бросился на подушку. - Да оставь же, Яшвин, - говорил он, сердясь на Яшвина, тащившего с него одеяло. - Оставь! - Он повернулся и открыл глаза. - Ты лучше скажи, что выпить; такая гадость во рту, что... - Водки лучше всего, - пробасил Яшвин. - Терещенко! водки барину и огурец, - крикнул он, видимо любя слушать свой голос. - Водки, ты думаешь? А? - спросил Петрицкий, морщась и протирая глаза. - А ты выпьешь? Вместе, так выпьем! Вронский, выпьешь? - сказал Петрицкий, вставая и закутываясь под руками в тигровое одеяло. Он вышел в дверь перегородки, поднял руки и запел по-французски: "Был король в Ту-у-ле". - Вронский, выпьешь? - Убирайся, - сказал Вронский, надевавший подаваемый лакеем сюртук. - Это куда? - спросил его Яшвин. - Вот и тройка, - прибавил он, увидев подъезжавшую коляску. - В конюшню, да еще мне нужно к Брянскому об лошадях, - сказал Вронский. Вронский действительно обещал быть у Брянского, в десяти верстах от Петергофа, и привезти ему за лошадей деньги; и он хотел успеть побывать и там. Но товарищи тотчас же поняли, что он не туда только едет. Петрицкий, продолжая петь, подмигнул глазом и надул губы, как бы говоря: знаем, какой это Брянский. - Смотри не опоздай! - сказал только Яшвин и, чтобы переменить разговор: - Что мой саврасый, служит хорошо? - спросил он, глядя в окно, про коренного, которого он продал. - Стой! - закричал Петрицкий уже уходившему Вронскому. - Брат твой оставил письмо тебе и записку, Постой, где они? Вронский остановился. - Ну, где же они? - Где они? Вот в чем вопрос! - проговорил торжественно Петрицкий, проводя кверху от носа указательным пальцем. - Да говори же, это глупо! - улыбаясь, сказал Вронский. - Камина я не топил. Здесь где-нибудь. - Ну, полно врать! Где же письмо? - Нет, право забыл. Или я во сне видел? Постой, постой! Да что ж сердиться! Если бы ты, как я вчера, выпил четыре бутылки на брата, ты бы забыл, где ты лежишь. Постой, сейчас вспомню! Петрицкий пошел за перегородку и лег на свою кровать. - Стой! Так я лежал, так он стоял. Да-да-да-да... Вот оно! - И Петрицкий вынул письмо из-под матраца, куда он запрятал его. Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, - письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это все о том же. "Что им за дело!" - подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка. Квартира Вронского всегда была притоном всех офицеров. - Куда? - Нужно, в Петергоф. - А лошадь пришла из Царского? - Пришла, да я не видал еще. - Говорят, Махотина Гладиатор захромал. - Вздор! Только как вы по этой грязи поскачете? - сказал другой. - Вот мои спасители! - закричал, увидав вошедших, Петрицкий, пред которым стоял денщик с водкой и соленым огурцом на подносе. - Вот Яшвин велит пить, чтоб освежиться. - Ну, уж вы нам задали вчера, - сказал один из пришедших, - всю ночь не давали спать. - Нет, каково мы окончили! - рассказывал Петрицкий, - Волков залез на крышу и говорит, что ему грустно. Я говорю: давай музыку, погребальный марш! Он так и заснул на крыше под погребальный марш. - Выпей, выпей водки непременно, а потом сельтерской воды и много лимона, - говорил Яшвин, стоя над Петрицким, как мать, заставляющая ребенка принимать лекарство, - а потом уж шампанского немножечко, - так, бутылочку. - Вот это умно. Постой, Вронский, выпьем. - Нет, прощайте, господа, нынче я не пью. - Что ж, потяжелеешь? Ну, так мы одни. Давай сельтерской воды и лимона. - Вронский! - закричал кто-то, когда он уж выходил в сени. - Что? - Ты бы волоса обстриг, а то они у тебя тяжелы, особенно на лысине. Вронский действительно преждевременно начинал плешиветь. Он весело засмеялся, показывая свои сплошные зубы, и, надвинув фуражку на лысину, вышел и сел в коляску. - В конюшню! - сказал он и достал было письма, чтобы прочесть их, но потом раздумал, чтобы не развлекаться до осмотра лошади. - "Потом!.." ![]() |