Погода была ясная. Все утро шел частый, мелкий дождик, и теперь недавно прояснило. Железные кровли, плиты тротуаров, голыши мостовой, колеса и кожи, медь и жесть экипажей - все ярко блестело на майском солнце. Было три часа и самое оживленное время на улицах. Сидя в углу покойной коляски, чуть покачивавшейся своими упругими рессорами на быстром ходу серых, Анна, при несмолкаемом грохоте колес и быстро сменяющихся впечатлениях на чистом воздухе, вновь перебирая события последних дней, увидала свое положение совсем иным, чем каким оно казалось ей дома. Теперь и мысль о смерти не казалась ей более так страшна и ясна, и самая смерть не представлялась более неизбежною. Теперь она упрекала себя за то унижение, до которого она спустилась. "Я умоляю его простить меня. Я покорилась ему. Признала себя виноватою. Зачем? Разве я не могу жить без него?" И, не отвечая на вопрос, как она будет жить без него, она стала читать вывески. "Контора и склад. Зубной врач. Да, я скажу Долли все. Она не любит Вронского. Будет стыдно, больно, но я все скажу ей. Она любит меня, и я последую ее совету. Я не покорюсь ему; я не позволю ему воспитывать себя. Филиппов, калачи. Говорят, что они возят тесто в Петербург. Вода московская так хороша. А мытищинские колодцы и блины". И она вспомнила, как давно, давно, когда ей было еще семнадцать лет, она ездила с теткой к Троице. "На лошадях еще. Неужели это была я, с красными руками? Как многое из того, что тогда мне казалось так прекрасно и недоступно, стало ничтожно, а то, что было тогда, теперь навеки недоступно. Поверила ли бы я тогда, что я могу дойти до такого унижения? Как он будет горд и доволен, получив мою записку! Но я докажу ему... Как дурно пахнет эта краска. Зачем они все красят и строят? Моды и уборы", - читала она. Мужчина поклонился ей. Это был муж Аннушки. "Наши паразиты, - вспомнила она, как это говорил Вронский. - Наши? почему наши? Ужасно то, что нельзя вырвать с корнем прошедшего. Нельзя вырвать, но можно скрыть память о нем. И я скрою". И тут она вспомнила о прошедшем с Алексеем Александровичем, о том, как она изгладила его из своей памяти. "Долли подумает, что я оставляю второго мужа и что я поэтому, наверное, неправа. Разве я хочу быть правой! Я не могу!" - проговорила она, и ей захотелось плакать. Но она тотчас же стала думать о том, чему могли так улыбаться эти две девушки. "Верно, о любви? Они не знают, как это невесело, как низко... Бульвар и дети. Три мальчика бегут, играя в лошадки. Сережа! И я все потеряю, и не возвращу его. Да, все потеряю, если он не вернется. Он, может быть, опоздал на поезд и уже вернулся теперь. Опять хочешь унижения! - сказала она самой себе. - Нет, я войду к Долли и прямо скажу ей: я несчастна, я стою того, я виновата, но я все-таки несчастна, помоги мне. Эти лошади, эта коляска - как я отвратительна себе в этой коляске - все его; но я больше не увижу их". Придумывая те слова, в которых она все скажет Долли, и умышленно растравляя свое сердце, Анна вошла на лестницу. - Есть кто-нибудь? - спросила она в передней. - Катерина Александровна Левина, - отвечал лакей. "Кити! та самая Кити, в которую был влюблен Вронский, - подумала Анна, - та самая, про которую он вспоминал с любовью. Он жалеет, что не женился на ней. А обо мне он вспоминает с ненавистью и жалеет, что сошелся со мной". Между сестрами, в то время как приехала Анна, шло совещание о кормлении. Долли одна вышла встретить гостью, в эту минуту мешавшую их беседе. - А, ты не уехала еще? Я хотела сама быть у тебя, - сказала она, - нынче я получила письмо от Стивы. - Мы тоже получили депешу, - отвечала Анна, оглядываясь, чтоб увидать Кити. - Он пишет, что не может понять, чего именно хочет Алексей Александрович, но что он не уедет без ответа. - Я думала, у тебя есть кто-то. Можно прочесть письмо? - Да, Кити, - смутившись, сказала Долли, - она в детской осталась. Она была очень больна. - Я слышала. Можно прочесть письмо? - Я сейчас принесу. Но он не отказывает; напротив, Стива надеется, - сказала Долли, останавливаясь вдверях. - Я не надеюсь, да и не желаю, - сказала Анна. "Что ж это, Кити считает для себя унизительным встретиться со мной? - думала Анна, оставшись одна. - Может быть, она и права. Но не ей, той, которая была влюблена в Вронского, не ей показывать мне это, хотя это и правда. Я знаю, что меня в моем положении не может принимать ни одна порядочная женщина. Я знаю, что с той первой минуты я пожертвовала ему всем! И вот награда! О, как я ненавижу его! И зачем я приехала сюда? Мне еще хуже, еще тяжелее, - Она слышала из другой комнаты голоса переговаривавшихся сестер. - И что ж я буду говорить теперь Долли? Утешать Кити тем, что я несчастна, подчиняться ее покровительству? Нет, да и Долли ничего не поймет. И мне нечего говорить ей. Интересно было бы только видеть Кити и показать ей, как я всех и все презираю, как мне все равно теперь". Долли вошла с письмом. Анна прочла и молча передала его. - Я все это знала, - сказала она. - И это меня нисколько не интересует. - Да отчего же? Я, напротив, надеюсь, - сказала Долли, с любопытством глядя на Анну. Она никогда не видела ее в таком странном раздраженном состоянии. - Ты когда едешь? - спросила она. Анна, сощурившись, смотрела пред собой и не отвечала ей. - Что ж Кити прячется от меня? - сказала она, глядя на дверь и краснея. - Ах, какие пустяки! Она кормит, и у нее не ладится дело, я ей советовала... Она очень рада. Она сейчас придет, - неловко, не умея говорить неправду, говорила Долли. - Да вот и она. Узнав, что приехала Анна, Кити хотела не выходить; но Долли уговорила ее. Собравшись с силами, Кити вышла и, краснея, подошла к ней и подала руку. - Я очень рада, - сказала она дрожащим голосом. Кити была смущена тою борьбой, которая происходила в ней, между враждебностью к этой дурной женщине и желанием быть снисходительною к ней; но как только она увидала красивое, симпатичное лицо Анны, вся враждебность тотчас же исчезла. - Я бы не удивилась, если бы вы и не хотели встретиться со мною. Я ко всему привыкла. Вы были больны? Да, вы переменились, - сказала Анна. Кити чувствовала, что Анна враждебно смотрит на нее. Она объясняла эту враждебность неловким положением, в котором теперь чувствовала себя пред ней прежде покровительствовавшая ей Анна, и ей стало жалко ее. Они поговорили про болезнь, про ребенка, про Стиву, но, очевидно, ничто не интересовало Анну. - Я заехала проститься с тобой, - сказала она, вставая. - Когда же вы едете? Но Анна опять, не отвечая, обратилась к Кити. - Да, я очень рада, что увидала вас, - сказала она с улыбкой. - Я слышала о вас столько со всех сторон, даже от вашего мужа. Он был у меня, и он мне очень понравился, - очевидно, с дурным намерением прибавила она. - Где он? - Он в деревню поехал, - краснея, сказала Кити. - Кланяйтесь ему от меня, непременно кланяйтесь. - Непременно!- наивно повторила Кити, соболезнующе глядя ей в глаза. - Так прощай, Долли!- И, поцеловав Долли и пожав руку Кити, Анна поспешно вышла. - Все такая же и так же привлекательна. Очень хороша!- сказала Кити, оставшись одна с сестрой. - Но что-то жалкое есть в ней! Ужасно жалкое! - Нет, нынче в ней что-то особенное, - сказала Долли. - Когда я ее провожала в передней, мне показалось, что она хочет плакать. ![]() |