Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что-то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.

Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.

"Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо", -- сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.

"Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, -- надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой", -- сказал он себе.

Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.

"Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? -- невольно, хотя и про себя, спросил он. -- Да, что-то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем-то собирался ехать в Петербург, -- вспомнил он. -- Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! -- подумал он, глядя на старое лицо Савельича. -- И какая улыбка приятная!" -- подумал он.

-- Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? -- спросил Пьер.

-- Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.

-- Ну, а дети?

-- И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.

-- Ну, а наследники мои? -- сказал Пьер. -- Вдруг я женюсь... Ведь может случиться, -- прибавил он с невольной улыбкой.

-- И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.

"Как он думает это легко, -- подумал Пьер. -- Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно... Страшно!"

-- Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? -- спросил Савельич.

-- Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, -- сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: "Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? -- подумал Пьер. -- Нет, после когда-нибудь".

За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, -- можете себе представить кого? -- Натали Ростову.

Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.

-- Вы ее знаете? -- спросил Пьер.

-- Я видела княжну, -- отвечала она. -- Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.

-- Нет, Ростову вы знаете?

-- Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.

"Нет, она не понимает или притворяется, -- подумал Пьер. -- Лучше тоже не говорить ей".

Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.

"Как они добры все, -- думал Пьер, -- что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно".

В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.

"Вот и этот тоже, -- думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, -- какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня".

Пьер поехал обедать к княжне Марье.

Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: "А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого".

При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. "Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу". Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.

Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно-шаловливое выражение.

Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.

На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.

Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.

-- Так вы завтра едете в Петербург? -- сказала ока.

-- Нет, я не еду, -- с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. -- Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, -- сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.

Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.

Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.

-- Да, я и хотел сказать вам, -- сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. -- Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу...

Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.

-- Ну, вот, -- продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. -- Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность... возможность... ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, -- сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.

-- Я думаю о том, что вы мне сказали, -- отвечала княжна Марья. -- Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви... -- Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.

-- Говорить ей теперь... нельзя, -- все-таки сказала княжна Марья.

-- Но что же мне делать?

-- Поручите это мне, -- сказала княжна Марья. -- Я знаю...

Пьер смотрел в глаза княжне Марье.

-- Ну, ну... -- говорил он.

-- Я знаю, что она любит... полюбит вас, -- поправилась княжна Марья.

Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.

-- Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!

-- Да, думаю, -- улыбаясь, сказала княжна Марья. -- Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.

-- Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть... Как я счастлив! Нет, не может быть! -- говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.

-- Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, -- сказала она.

-- В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?

На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. "Неужели? Нет, не может быть", -- говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.

Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.

"Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!.."

-- Прощайте, граф, -- сказала она ему громко. -- Я очень буду ждать вас, -- прибавила она шепотом.

И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. "Я очень буду ждать вас... Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!" -- говорил себе Пьер.