Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за-границу.

У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.

Два свидетеля -- Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину -- сидели в первой комнате за чаем.

В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей-француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.

-- Ну, -- сказал он, -- Хвостикову надо дать две тысячи.

-- Ну и дай, -- сказал Анатоль.

-- Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, -- сказал Долохов, показывая ему записку. -- Так?

-- Да, разумеется, так, -- сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.

Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.

-- А знаешь что -- брось всё это: еще время есть! -- сказал он.

-- Дурак! -- сказал Анатоль. -- Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал... Это чорт знает, что такое!

-- Право брось, -- сказал Долохов. -- Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?

-- Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?... -- сморщившись сказал Анатоль. -- Право не до твоих дурацких шуток. -- И он ушел из комнаты.

Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.

-- Ты постой, -- сказал он вслед Анатолю, -- я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.

Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.

-- Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.

-- Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? -- Анатоль вздохнул и обнял Долохова.

-- Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут...

-- Ах! глупости, глупости! -- опять сморщившись заговорил Анатоль. -- Ведь я тебе толковал. А? -- И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. -- Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, -- cказал он, загибая палец, -- значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!

-- Право, брось! Ты только себя свяжешь...

-- Убирайся к чорту, -- сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. -- Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! -- Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. -- Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! 36 A?

Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.

-- Ну деньги выйдут, тогда что?

-- Тогда что? А? -- повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. -- Тогда что? Там я не знаю что... Ну что глупости говорить! -- Он посмотрел на часы. -- Пора!

Анатоль пошел в заднюю комнату.

-- Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! -- крикнул он на слуг.

Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.

Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что-то нежно про себя шептал своим красивым ртом.

-- Иди, съешь что-нибудь. Ну выпей! -- кричал ему из другой комнаты Долохов.

-- Не хочу! -- ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.

-- Иди, Балага приехал.

Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: "пошел! пошел!" тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. "Настоящие господа!" думал он.

Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.

-- Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, -- говорил он. -- Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.

И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.

Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.

Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.

-- Федору Ивановичу! -- сказал он, кланяясь.

-- Здорово, брат. -- Ну вот и он.

-- Здравствуй, ваше сиятельство, -- сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.

-- Я тебе говорю, Балага, -- сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, -- любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи... На каких приехал? А?

-- Как посол приказал, на ваших на зверьях, -- сказал Балага.

-- Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?

-- Как зарежешь, на чем поедем? -- сказал Балага, подмигивая.

-- Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! -- вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.

-- Что ж шутить, -- посмеиваясь сказал ямщик. -- Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.

-- А! -- сказал Анатоль. -- Ну садись.

-- Что ж, садись! -- сказал Долохов.

-- Постою, Федор Иванович.

-- Садись, врешь, пей, -- сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.

-- Что ж, когда ехать-то, ваше сиятельство?

-- Да вот... (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?

-- Да как выезд -- счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? -- сказал Балага. -- Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.

-- Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, -- сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. -- Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?

-- Уж лошади ж были! -- продолжал рассказ Балага. -- Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, -- обратился он к Долохову, -- так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.