Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.

Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.

-- Соня, тебе хорошо? -- изредка спрашивал он.

-- Да, -- отвечала Соня. -- А тебе?

На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.

-- Наташа, -- сказал он ей шопотом по-французски, -- знаешь, я решился насчет Сони.

-- Ты ей сказал? -- спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.

-- Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?

-- Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, -- продолжала Наташа. -- Теперь я так рада, ну, беги к ней.

-- Нет, постой, ах какая ты смешная! -- сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что-то новое, необыкновенное и обворожительно-нежное, чего он прежде не видал в ней. -- Наташа, что-то волшебное. А?

-- Да, -- отвечала она, -- ты прекрасно сделал.

"Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, -- думал Николай, -- я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо".

-- Так ты рада, и я хорошо сделал?

-- Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.

-- Так хорошо? -- сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из-под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.

Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.

На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. -- Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда... Это было бы слишком хорошо! -- сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.

-- Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, -- сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. -- Какого-то с усами вижу, -- сказала Наташа, видевшая свое лицо.

-- Не надо смеяться, барышня, -- сказала Дуняша.

Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.

-- Отчего другие видят, а я ничего не вижу? -- сказала она. -- Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, -- сказала она. -- Только за меня... Мне так страшно нынче!

Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.

-- Вот Софья Александровна непременно увидят, -- шопотом сказала Дуняша; -- а вы всё смеетесь.

Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:

-- И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.

Минуты три все молчали. "Непременно!" прошептала Наташа и не докончила... Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.

-- Ах, Наташа! -- сказала она.

-- Видела? Видела? Что видела? -- вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.

Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей "непременно"... Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.

-- Его видела? -- спросила Наташа, хватая ее за руку.

-- Да. Постой... я... видела его, -- невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его -- Николая или его -- Андрея.

"Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?" мелькнуло в голове Сони.

-- Да, я его видела, -- сказала она.

-- Как же? Как же? Стоит или лежит?

-- Нет, я видела... То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.

-- Андрей лежит? Он болен? -- испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.

-- Нет, напротив, -- напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, -- и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.

-- Ну а потом, Соня?...

-- Тут я не рассмотрела, что-то синее и красное...

-- Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно... -- заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.