С замиранием сердца и ужасом перед мыслью о том, в каком состоянии он нынче найдет Маслову, и той тайной, которая была для него и в ней и в том соединении людей, которое было в остроге, позвонил Нехлюдов у главного входа и у вышедшего к нему надзирателя спросил про Маслову. Надзиратель справился и сказал, что она в больнице. Нехлюдов пошел в больницу. Добродушный старичок, больничный сторож, тотчас же впустил его и, узнав, кого ему нужно было видеть, направился в детское отделение. Молодой доктор, весь пропитанный карболовой кислотой, вышел к Нехлюдову в коридор и строго спросил его, что ему нужно. Доктор этот делал всякие послабления арестантам и потому постоянно входил в неприятные столкновения с начальством тюрьмы и даже с старшим доктором. Опасаясь того, чтобы Нехлюдов не потребовал от него чего-нибудь незаконного, и, кроме того, желая показать, что он ни для каких лиц не делает исключений, он притворился сердитым. - Здесь нет женщин - детские палаты, - сказал он. - Я знаю, но здесь есть переведенная из тюрьмы сиделка-служанка. - Да, есть тут две. Так что же вам угодно? - Я близко стою к одной из них, к Масловой, - сказал Нехлюдов, - и вот желал бы видеть ее: я еду в Петербург для подачи кассационной жалобы по ее делу. И хотел передать вот это. Это только фотографическая карточка, - сказал Нехлюдов, вынимая из кармана конверт. - Что ж, это можно, - сказал доктор, смягчившись, и, обратившись к старушке в белом фартуке, сказал, чтобы она позвала сиделку-арестантку Маслову. - Не хотите ли присесть, хоть пройти в приемную? - Благодарю вас, - сказал Нехлюдов и, пользуясь благоприятной для себя переменой в докторе, спросил его о том, как довольны Масловой в больнице - Ничего, работает недурно, принимая во внимание условия, в которых она была, - сказал доктор. - Впрочем, вот и она. Из одной двери вышла старушка сиделка и за нею Маслова. Она была в белом фартуке на полосатом платье; на голове была косынка, скрывавшая волосы. Увидав Нехлюдова, она вспыхнула, остановилась как бы в нерешительности, а потом нахмурилась и, опустив глаза, быстрыми шагами направилась к нему по полосушке коридора. Подошед к Нехлюдову, она хотела не подать руки, потом подала и еще больше покраснела. Нехлюдов не видал ее после того разговора, в котором она извинялась за свою горячность, и он теперь ожидал ее найти такою же, как тогда. Но нынче она была совсем другая, в выражении лица ее было что-то новое: сдержанное, застенчивое и, как показалось Нехлюдову, недоброжелательное к нему. Он сказал ей то же, что сказал доктору, - что едет в Петербург, и передал ей конверт с фотографией, которую он привез из Панова. - Это я нашел в Панове, давнишняя фотография, может быть, вам приятно. Возьмите. Она, приподняв черные брови, удивленно взглянула на него своими раскосыми глазами, как бы спрашивая, зачем это, и молча взяла конверт и положила его за фартук. - Я видел там тетку вашу, - сказал Нехлюдов. - Видели? - сказала она равнодушно. - Хорошо ли вам здесь? - спросил Нехлюдов. - Ничего, хорошо, - сказала она. - Не слишком трудно? - Нет, ничего. Я не привыкла еще. - Я за вас очень рад. Все лучше, чем там. - Чем где там? - сказала она, и лицо ее залилось румянцем. - Там, в остроге, - поспешил сказать Нехлюдов. - Чем же лучше? - спросила она. - Я думаю, люди здесь лучше. Нет таких, какие таи. - Там много хороших, - сказала она. - Об Меньшовых я хлопотал и надеюсь, что их освободят, - сказал Нехлюдов. - Это дай бог, такая старушка чудесная, - сказала она, повторяя свое определение старушки, и слегка улыбнулась. - Я нынче еду в Петербург. Дело ваше будет слушаться скоро, и я надеюсь, что решение отменят. - Отменят, не отменят, теперь все равно, - сказала сна. - Отчего, теперь? - Так, - сказала она, мельком вопросительно взглянув ему в лицо. Нехлюдов понял это слово и этот взгляд так, что она хочет знать, держится ли он своего решения, или принял ее отказ и изменил его. - Не знаю, отчею для вас все равно, - сказал он. - Но для меня действительно все равно: оправдают вас или нет. Я во всяком случае готов сделать, что говорил, - сказал он решительно. Она подняла голову, и черные косящие глаза остановились и на его лице, и мимо него, и все лицо ее просияло радостью. Но она сказала совсем не то, что говорили ее глаза. - Это вы напрасно говорите, - сказала она. - Я говорю, чтобы вы знали. - Про это все сказано, и говорить нечего, - сказала она, с трудом удерживая улыбку. В палате что-то зашумели. Послышался детский плач, - Меня зовут, кажется, - сказала она, беспокойно оглядываясь. - Ну, так прощайте, - сказал он. Она сделала вид, что не заметила протянутую руку, и, не пожав ее, повернулась и, стараясь скрыть свое торжество, быстрыми шагами ушла по полосушкам коридора. "Что в ней происходит? Как она думает? Как она чувствует? Хочет ли она испытать меня, или действительно не может простить? Не может она сказать всего, что думает и чувствует, или не хочет? Смягчилась ли она, или озлобилась?" - спрашивал себя Нехлюдов и никак не мог ответить себе. Одно он знал - это то, что она изменилась и в ней шла важная для ее души перемена, и эта перемена соединяла его не только с нею, но и с тем, во имя кого совершалась эта перемена. И это-то соединение приводило его в радостно-возбужденное и умиленное состояние. Вернувшись в палату, где стояло восемь детских кроваток, Маслова стала по приказанию сестры перестилать постель и, слишком далеко перегнувшись с простыней, поскользнулась и чуть не упала. Выздоравливающий, обвязанный по шее, смотревший на нее мальчик засмеялся, и Маслова не могла уже больше удерживаться и, присев на кровать, закатилась громким и таким заразительным смехом, что несколько детей тоже расхохотались, а сестра сердито крикнула на нее: - Что гогочешь? Думаешь, что ты там, где была! Иди за порциями. Маслова замолчала и, взяв посуду, пошла, куда ее посылали, но, переглянувшись с обвязанным мальчиком, которому запрещено было смеяться, опять фыркнула. Несколько раз в продолжение дня, как только она оставалась одна, Маслова выдвигала карточку из конверта и любовалась ею; но только вечером после дежурства, оставшись одна в комнате, где они спали вдвоем с сиделкой, Маслова совсем вынула из конверта фотографию и долго неподвижно, лаская глазами всякую подробность и лиц, и одежд, и ступенек балкона, и кустов, на фоне которых вышли изображенные лица его, и ее, и тетушек, смотрела на выцветшую пожелтевшую карточку и не могла налюбоваться в особенности собою, своим молодым, красивым лицом с вьющимися вокруг лба волосами. Она так загляделась, что не заметила, как ее товарка-сиделка вошла в комнату. - Это что ж? Он тебе дал? - сказала толстая добродушная сиделка, нагибаясь над фотографией. - Ужли ж ты это? - А то кто ж? - улыбаясь, глядя на лицо товарки, проговорила Маслова. - А это кто ж? Он самый? А это мать ему? - Тетка. А разве не узнала бы? - спрашивала Маслова. - Где узнать? Ни в жизнь не узнала бы. Совсем вся лицо другая. Ведь, я чай, лет десять с тех пор-то! - Не года, а жизнь, - сказала Маслова, и вдруг все оживление ее прошло. Лицо стало унылое, и морщина врезалась между бровей. - Чего ж, жизнь там легкая должна быть. - Да, легкая, - повторила Маслова, закрыв глаза и качая головой. - Хуже каторги. - Да чем же так? - А тем же. От восьми вечера и до четырех утра. Это каждый день. - Так отчего ж не бросают? - И хотят бросить, да нельзя. Да что говорить! - проговорила Маслова, вскочила, швырнула фотографию в ящик столика и, насилу удерживая злые слезы, выбежала в коридор, хлопнув дверью. Глядя на фотографию, она чувствовала себя такой, какой она была изображена на ней, и мечтала о том, как она была счастлива тогда и могла бы еще быть счастлива с ним теперь. Слова товарки напомнили ей то, что она была теперь, и то, что она была там, - напомнили ей весь ужас той жизни, который она тогда смутно чувствовала, но не позволяла себе сознавать. Теперь только она живо вспомнила все эти ужасные ночи и особенно одну на масленице, когда ожидала студента, обещавшего выкупить ее. Вспомнила она, как она в открытом, залитом вином красном шелковом платье, с красным бантом в спутанных волосах, измученная, и ослабевшая, и опьяненная, проводив гостей к двум часам ночи, подсела в промежуток танцев к худой, костлявой, прыщеватой аккомпаньяторше скрипача и стала жаловаться ей на свою тяжелую жизнь, и как эта аккомпаньяторша тоже говорила, что тяготится своим положением и хочет переменить его, и как к ним подошла Клара, и как они вдруг решили все три бросить эту жизнь. Они думали, что нынешняя ночь кончена, и хотели расходиться, как вдруг зашумели в передней пьяные гости. Скрипач сыграл ритурнель, аккомпаньяторша заколотила на пьянино аккомпанемент развеселой русской песни первой фигуры кадрили; как маленький, потный, воняющий вином и икающий человечек в белом галстуке и фраке, который он снял во второй фигуре, подхватил ее, а другой толстяк с бородой, тоже во фраке (они приехали с какого-то бала), подхватил Клару, и как они долго вертелись, плясали, кричали, пили... И так шло год, и два, и три. Как же не измениться! И причиной этого всего был он. И в ней вдруг поднялось опять прежнее озлобление к нему, захотелось бранить, упрекать его. Она жалела, что упустила случай нынче высказать ему еще раз то же, что она знает его и не поддастся ему, не позволит ему духовно воспользоваться ею, как он воспользовался ею телесно, не позволит ему сделать ее предметом своего великодушия И чтобы как-нибудь затушить это мучительное чувство жалости к себе и бесполезного упрека ему, ей захотелось вина. И она не сдержала бы слова и выпила бы вина, если бы была в остроге. Здесь же достать вина нельзя было иначе, как у фельдшера, а фельдшера она боялась, потому что он приставал к ней. Отношения же с мужчинами были ей противны. Посидев на лавочке в коридоре, она вернулась в каморку и, не отвечая товарке, долго плакала над своей погубленной жизнью. ![]() |