Первое чувство Нехлюдова, когда он проснулся на другое утро, было то, что он накануне сделал какую-то гадость. Он стал вспоминать: гадости не было, поступка не было дурного, но были мысли, дурные мысли о том, что все его теперешние намерения - женитьбы на Катюше и отдачи земли крестьянам, - что все это неосуществимые мечты, что всего этого он не выдержит, что все это искусственно, неестественно, а надо жить, как жил. Поступка дурного не было, но было то, что много хуже дурного поступка: были те мысли, от которых происходят все дурные поступки. Поступок дурной можно не повторить и раскаяться в нем, дурные же мысли родят все дурные поступки. Дурной поступок только накатывает дорогу к дурным поступкам; дурные же мысли неудержимо влекут по этой дороге. Повторив в своем воображении утром вчерашние мысли, Нехлюдов удивился тому, как мог он хоть на минуту поверить им. Как ни ново и трудно было то, что он намерен был сделать, он знал, что это была единственная возможная для него теперь жизнь, и как ни привычно и легко было вернуться к прежнему, он знал, что это была смерть. Вчерашний соблазн представился ему теперь тем, что бывает с человеком, когда он разоспался, и ему хочется хоть не спать, а еще поваляться, понежиться в постели, несмотря на то, что он знает, что пора вставать для ожидающего его важного и радостного дела. В этот день, последний его пребывания в Петербурге, он с утра поехал на Васильевский остров к Шустовой. Квартира Шустовой была во втором этаже. Нехлюдов по указанию дворника попал на черный ход и по прямой и крутой лестнице вошел прямо в жаркую, густо пахнувшую едой кухню. Пожилая женщина, с засученными рукавами, в фартуке и в очках, стояла у плиты и что-то мешала в дымящейся кастрюле. - Вам кого? - спросила она строго, глядя поверх очков на вошедшего. Не успел Нехлюдов назвать себя, как лицо женщины приняло испуганное и радостное выражение. - Ах, князь! - обтирая руки о фартук, вскрикнула женщина. - Да зачем вы с черной лестницы? Благодетель вы наш! Я мать ей. Погубили ведь было совсем девочку. Спаситель вы наш, - говорила она, хватая Нехлюдова за руку и стараясь поцеловать ее. - Я вчера была у вас. Меня сестра особенно просила. Она здесь. Сюда, сюда, пожалуйте за мной, - говорила мать-Шустова, провожая Нехлюдова через узкую дверь и темный коридорчик и дорогой оправляя то подтыканное платье, то волосы. - Сестра моя Корнилова, верно слышали, - шепотом прибавила она, остановившись перед дверью. - Она была замешана в политических делах. Умнейшая женщина. Отворив дверь из коридора, мать-Шустова ввела Нехлюдова в маленькую комнатку, где перед столом на диванчике сидела невысокая полная девушка в полосатой ситцевой кофточке и с вьющимися белокурыми волосами, окаймлявшими ее круглое и очень бледное, похожее на мать лицо. Против нее сидел, согнувшись вдвое на кресле, в русской, с вышитым воротом рубашке молодой человек с черными усиками и бородкой. Они оба, очевидно, были так увлечены разговором, что оглянулись только тогда, когда Нехлюдов уже вошел в дверь. - Лида, князь Нехлюдов, тот самый... Бледная девушка нервно вскочила, оправляя выбившуюся из-за уха прядь волос, и испуганно уставилась своими большими серыми глазами на входившего. - Так вы та самая опасная женщина, за которую просила Вера Ефремовна? - сказал Нехлюдов, улыбаясь и протягивая руку. - Да, я самая. - сказала Лидия и, во весь рот, открывая ряд прекрасных зубов, улыбнулась доброю, дет скою улыбкой. - Это тетя очень хотела вас видеть. Тетя! - обратилась она в дверь приятным нежным голосом. - Вера Ефремовна была очень огорчена вашим арестом, - сказал Нехлюдов. - Сюда или сюда садитесь лучше, - говорила Лидия, указывая на мягкое сломанное кресло, с которого только что встал молодой человек. - Мой двоюродный брат - Захаров, - сказала она, заметив взгляд, которым Нехлюдов оглядывал молодого человека. Молодой человек, так же добродушно улыбаясь, как и сама Лидия, поздоровался с гостем и, когда Нехлюдов сел на его место, взял себе стул от окна и сел рядом. Из другой двери вышел еще белокурый гимназист лет шестнадцати и молча сел на подоконник. - Вера Ефремовна большой друг с тетей, а я почти не знаю ее, - сказала Лидия. В это время из соседней комнаты вышла в белой кофточке, подпоясанной кожаным поясом, женщина с очень приятным, умным лицом. - Здравствуйте, вот спасибо, что приехали, - начала она, как только уселась на диван рядом с Лидией. - Ну, что Верочка? Вы ее видели? Как же она переносит свое положение? - Она не жалуется, - сказал Нехлюдов, - говорит, что у нее самочувствие олимпийское. - Ах, Верочка, узнаю ее, - улыбаясь и покачивая головой, сказала тетка. - Ее надо знать. Это великолепная личность. Все для других, ничего для себя. - Да, она ничего для себя не хотела, а только была озабочена о вашей племяннице. Ее мучало, главное, то, что ее, как она говорила, ни за что взяли. - Это так, - сказала тетка, - это ужасное дело! Пострадала она, собственно, за меня. - Да совсем нет, тетя! - сказала Лидия. - Я бы и без вас взяла бумаги. - Уж позволь мне знать лучше тебя, - продолжала тетка. - Видите ли, - продолжала она, обращаясь к Нехлюдову, - все вышло оттого, что одна личность просила меня приберечь на время его бумаги, а я, не имея квартиры, отнесла ей. А у ней в ту же ночь сделали обыск и взяли и бумаги и ее и вот держали до сих пор, требовали, чтоб она сказала, от кого получила. - Я и не сказала, - быстро проговорила Лидия, нервно теребя прядь, которая и не мешала ей. - Да я и не говорю, что ты сказала, - возразила тетка. - Если они взяли Митина, то никак не через меня, - сказала Лидия, краснея и беспокойно оглядываясь вокруг себя. - Да ты не говори про это, Лидочка, - сказала мать. - Отчего же, я хочу рассказать, - сказала Лидия, уже не улыбаясь, а краснея, и уже не оправляя, а крутя на палец свою прядь и все оглядываясь. - Вчера ведь что было, когда ты стала говорить про это. - Нисколько... Оставьте, мамаша. Я не сказала, а только промолчала. Когда он допрашивал меня два раза про тетю и про Митина, я ничего не сказала и объявила ему, что ничего отвечать не буду. Тогда этот... Петров... - Петров сыщик, жандарм и большой негодяй, - вставила тетка, объясняя Нехлюдову слова племянницы. - Тогда он, - продолжала Лидия, волнуясь и торопясь, - стал уговаривать меня. "Все, говорит, что вы мне скажете, никому повредить не может, а напротив... Если вы скажете, то освободите невинных, которых мы, может быть, напрасно мучим". Ну, а я все-таки сказала, что не скажу. Тогда он говорит: "Ну, хорошо, не говорите ничего, а только не отрицайте того, что я скажу". И он стал называть и назвал Митина. - Да ты не говори, - сказала тетка. - Ах, тетя, не мешайте... - И она не переставая тянула себя за прядь волос и все оглядывалась. - И вдруг, представьте себе, на другой день узнаю - мне перестукиванием передают, - что Митин взят. Ну, думаю, я выдала. И так это меня стало мучать, так стало мучать, что я чуть с ума не сошла. - И оказалось, что совсем не через тебя он был взят, - сказала тетка. - Да я-то не знала. Думаю - я выдала. Хожу, хожу от стены до стены, не могу не думать. Думаю: выдала. Лягу, закроюсь и слышу - шепчет кто-то мне на ухо: выдала, выдала Митина, Митина выдала. Знаю, что это галлюцинация, и не могу не слушать. Хочу заснуть - не могу, хочу не думать - тоже не могу. Вот это было ужасно! - говорила Лидия, все более и более волнуясь, наматывая на палец прядь волос и опять разматывая ее и все оглядываясь. - Лидочка, ты успокойся, - повторила мать, дотрагиваясь до ее плеча. Но Лидочка не могла уже остановиться. - Это тем ужасно... - начала она что-то еще, но всхлипнула, не договорив, вскочила с дивана и, зацепившись за кресло, выбежала из комнаты. Мать пошла за ней. - Перевешать мерзавцев, - проговорил гимназист, сидевший на окне. - Ты что? - спросила мать. - Я ничего... Я так, - отвечал гимназист и схватил лежавшую на столе папироску и стал закуривать ее. ![]() |