В эту самую ночь из передовой крепости Воздвиженской, в пятнадцати верстах от аула, в котором ночевал Хаджи-Мурат, вышли из укрепления за Чахгиринские ворота три солдата с унтер-офицером. Солдаты были в полушубках и папахах, с скатанными шинелями через плечо и больших сапогах выше колена, как тогда ходили кавказские солдаты. Солдаты с ружьями на плечах шли сначала по дороге, потом, пройдя шагов пятьсот, свернули с нее и, шурша сапогами по сухим листьям, прошли шагов двадцать вправо и остановились у сломанной чинары, черный ствол которой виднелся и в темноте. К этой чинаре высылался обыкновенно секрет.

Яркие звезды, которые как бы бежали по макушкам дерев, пока солдаты шли лесом, теперь остановились, ярко блестя между оголенных ветвей дерев.

- Спасибо - сухо, - сказал унтер-офицер Панов, снимая с плеча длинное с штыком ружье, и, брякнув им, прислонил его к стволу дерева. Три солдата сделали то же.

- А ведь и есть - потерял, - сердито проворчал Панов, - либо забыл, либо выскочила дорогой.

- Чего ищешь-то? - спросил один из солдат бодрым, веселым голосом.

- Трубку, черт ее знает куда запропала!

- Чубук-то цел? - спросил бодрый голос.

- Чубук - вот он.

- А в землю прямо?

- Ну, где там.

- Это мы наладим живо.

Курить в секрете запрещалось, но секрет этот был почти не секрет, а скорее передовой караул, который высылался затем, чтобы горцы не могли незаметно подвезти, как они это делали прежде, орудие и стрелять по укреплению, и Панов не считал нужным лишать себя курения и потому согласился на предложение веселого солдата. Веселый солдат достал из кармана ножик и стал копать землю. Выкопав ямку, он обгладил ее, приладил к ней чубучок, потом наложил табаку в ямку, прижал его, и трубка была готова. Серничок загорелся, осветив на мгновение скуластое лицо лежавшего на брюхе солдата. В чубуке засвистело, и Панов почуял приятный запах загоревшейся махорки.

- Наладил? - сказал он, поднимаясь на ноги.

- А то как же.

- Эка молодчина Авдеев! Прокурат малый. Ну-ка? Авдеев отвадился набок, давая место Панову и выпуская дым изо рта.

Накурившись, между солдатами завязался разговор.

- А сказывали, ротный-то опять в ящик залез. Проигрался, вишь, - сказал один из солдат ленивым голосом.

- Отдаст, - сказал Панов.

- Известно, офицер хороший, - подтвердил Авдеев.

- Хороший, хороший, - мрачно продолжал начавший разговор. - а по моему совету, надо роте поговорить с ним: коли взял, так скажи, сколько, когда отдашь.

- Как рота рассудит, - сказал Панов, отрываясь от трубки.

- Известное дело, мир - большой человек, - подтвердил Авдеев.

- Надо, вишь, овса купить да сапоги к весне справить, денежки нужны, а как он их забрал... - настаивал недовольный.

- Говорю, как рота хочет, - повторил Панов. - Не в первый раз: возьмет и отдаст.

В те времена на Кавказе каждая рота заведовала сама через своих выборных всем хозяйством. Она получала деньги от казны по шесть рублей пятьдесят копеек на человека и сама себя продовольствовала: сажала капусту, косила сено, держала свои повозки, щеголяла сытыми ротными лошадьми. Деньги же ротные находились в ящике, ключи от которого были у ротного командира, и случалось часто, что ротный командир брал взаймы из ротного ящика. Так было и теперь, и про это-то и говорили солдаты. Мрачный солдат Никитин хотел потребовать отчет от ротного, а Панов и Авдеев считали, что этого не нужно было.

После Панова покурил и Никитин и, подстелив под себя шинель, сел, прислонясь к дереву. Солдаты затихли. Только слышно было, как ветер шевелил высоко над головами макушки дерев. Вдруг из-за этого неперестающего тихого шелеста послышался вой, визг, плач, хохот шакалов.

- Вишь, проклятые, как заливаются, - сказал Авдеев.

- Это они с тебя смеются, что у тебя рожа набок, - сказал тонкий хохлацкий голос четвертого солдата.

Опять все затихло, только ветер шевелил сучья дерев, то открывая, то закрывая звезды.

- А что, Антоныч, - вдруг спросил веселый Авдеев Панова, - бывает тебе когда скучно?

- Какая же скука? - неохотно отвечал Панов.

- А мне другой раз так-то скучно, так скучно, что, кажись, и сам не знаю, что бы над собою сделал.

- Вишь ты! - сказал Панов.

- Я тогда деньги-то пропил, ведь это все от скуки. Накатило, накатило на меня. Думаю: дай пьян нарежусь."

- А бывает, с вина еще хуже.

- И это было. Да куда денешься?

- Да с чего ж скучаешь-то?

- Я-то? Да по дому скучаю.

- Что ж - богато жили?

- Не то что богачи, а жили справно. Хорошо жили.

И Авдеев стал рассказывать то, что он уже много раз рассказывал тому же Панову.

- Ведь я охотой за брата пошел, - рассказывал Авдеев. - У него ребята сам-пят! А меня только женили. Матушка просить стала. Думаю: что мне! Авось попомнят мое добро. Сходил к барину. Барин у нас хороший, говорит: "Молодец! ступай". Так и пошел за брата.

- Что ж, это хорошо, - сказал Панов.

- А вот веришь ли, Антоныч, теперь скучаю. И больше с того и скучаю, что зачем, мол, за брата пошел. Он, мол, теперь царствует, а ты вот мучаешься. И что больше думаю, то хуже. Такой грех, видно.

Авдеев помолчал.

- Аль покурим опять? - спросил Авдеев.

- Ну что ж, налаживай!

Но курить солдатам не пришлось. Только что Авдеев встал и хотел налаживать опять трубку, как из-за шелеста ветра послышались шаги по дороге. Панов взял ружье и толкнул ногой Никитина. Никитин встал на ноги и поднял шинель. Поднялся и третий - Бондаренко.

- А я, братцы, какой сон видел...

Авдеев шикнул на Бондаренку, и солдаты замерли, прислушиваясь. Мягкие шаги людей, обутых не в сапоги, приближались. Все явственнее и явственнее слышалось в темноте хрустение листьев и сухих веток. Потом послышался говор на том особенном, гортанном языке, которым говорят чеченцы. Солдаты теперь не только слышали, но и увидали две тени, проходившие в просвете между деревьями. Одна тень была пониже, другая - повыше. Когда тени поравнялись с солдатами, Панов, с ружьем на руку, вместе с своими двумя товарищами выступил на дорогу.

- Кто идет? - крикнул он.

- Чечен мирная, - заговорил тот, который был пониже. Это был Бата. - Ружье иок, шашка иок, - говорил он, показывая на себя. - Кинезь надо.

Тот, который был повыше, молча стоял подле своего товарища. На нем тоже не было оружия.

- Лазутчик. Значит - к полковому, - сказал Панов, объясняя своим товарищам.

- Кинезь Воронцов крепко надо, большой дело надо, - говорил Бата.

- Ладно, ладно, сведем, - сказал Панов. - Что ж, веди, что ли, ты с Бондаренкой, - обратился он к Авдееву, - а сдашь дежурному, приходи опять. Смотри, - сказал Панов, - осторожней, впереди себя вели идти. А то ведь эти гололобые - ловкачи.

- А что это? - сказал Авдеев, сделав движение ружьем с штыком, как будто он закалывает. - Пырну разок - и пар вон.

- Куда ж он годится, коли заколешь, - сказал Бондаренко. - Ну, марш!

Когда затихли шаги двух солдат с лазутчиками, Панов и Никитин вернулись на свое место.

- И черт их носит по ночам! - сказал Никитин.

- Стало быть, нужно, - сказал Панов. - А свежо стало, - прибавил он и, раскатав шинель, надел и сел к дереву.

Часа через два вернулся и Авдеев с Бондаренкой.

- Что же, сдали? - спросил Панов.

- Сдали. А у полкового еще не спят. Прямо к нему свели. А какие эти, братец ты мой, гололобые ребята хорошие, - продолжал Авдеев. - Ей-богу! Я с ними как разговорился.

- Ты, известно, разговоришься, - недовольно сказал Никитин.

- Право, совсем как российские. Один женатый. Марушка, говорю, бар? - Бар, говорит. - Баранчук, говорю, бар? - Бар. - Много? - Парочка, говорит. - Так разговорились хорошо. Хорошие ребята.

- Как же, хорошие, - сказал Никитин, - попадись ему только один на один, он тебе требуху выпустит.

- Должно, скоро светать будет, - сказал Панов.

- Да, уж звездочки потухать стали, - сказал Авдеев, усаживаясь.

И солдаты опять затихли.