Уже была темная ночь, и только костры тускло освящали лагерь, когда я, окончив уборку, подошел к своим солдатам. Большой пень, тлея, лежал на углях. Вокруг него сидели только трое: Антонов, поворачивавший в огне котелок, в котором варился рябко,((3)) Жданов, хворостинкой задумчиво разгребавший золу, и Чикин с своей вечно нераскуренной трубочкой. Остальные уже расположились на отдых - кто под ящиками, кто в сене, кто около костров. При слабом свете углей я различал знакомые мне спины, ноги, головы; в числе последних был и рекрутик, который, придвинувшись к самому огню, казалось, спал уже. Антонов дал мне место. Я сел подле него и закурил папироску. Запах тумана и дыма от сырых дров, распространяясь по всему воздуху, ел глаза, и та же сырая мгла сыпалась с мрачного неба. Подле нас слышались мерное храпенье, треск сучьев в огне, легкий говор и изредка бряцанье ружей пехоты. Везде кругом пылали костры, освещая в небольшом круге вокруг себя черные тени солдат. Около ближайших костров я различал на освещенных местах фигуры голых солдат, над самым пламенем махающих своими рубахами. Еще много людей не спало, двигалось и говорило на пространстве пятнадцати квадратных сажен; но мрачная, глухая ночь давала свой особенный таинственный тон всему этому движению, как будто каждый чувствовал эту мрачную тишину и боялся нарушить ее спокойную гармонию. Когда я заговорил, я почувствовал, что мой голос звучит иначе. На лицах всех солдат, сидевших около огня, я читал то же настроение. Я думал, что до моего прихода они говорили о раненом товарище; но ничуть не бывало: Чикин рассказывал про приемку вещей в Тифлисе и про тамошних школьников. Я всегда и везде, особенно на Кавказе, замечал особенный такт у нашего солдата во время опасности умалчивать и обходить те вещи, которые могли бы невыгодно действовать на дух товарищей. Дух русского солдата не основан так, как храбрость южных народов, на скоро воспламеняемом и остывающем энтузиазме: его так же трудно разжечь, как и заставить упасть духом. Для него не нужны эффекты, речи, воинственные крики, песни и барабаны: для него нужны, напротив, спокойствие, порядок и отсутствие всего натянутого. В русском, настоящем русском солдате никогда не заметите хвастовства, ухарства, желания отуманиться, разгорячиться во время опасности: напротив, скромность, простота и способность видеть в опасности совсем другое, чем опасность, составляют отличительные черты его характера. Я видел солдата, раненого в ногу, в первую минуту жалевшего только о пробитом новом полушубке; ездового, вылезающего из-под убитой под ним лошади и расстегивающего подпругу, чтобы снять седло. Кто не помнит случая при осаде Гергебиля, когда в лаборатории загорелась трубка начиненной бомбы, и фейерверкер двум солдатам велел взять бомбу и бежать бросить ее в обрыв, и как солдаты не бросили ее в ближайшем месте около палатки полковника, стоявшей над обрывом, а понесли дальше, чтобы не разбудить господ, которые почивали в палатке, и оба были разорваны на части. Помню я еще, в отряде 1852 года, один из молодых солдат к чему-то сказал во время дела, что уж, кажется, взводу не выйти отсюда, и как весь взвод со злобой напустился на него за такие дурные слова, которые они и повторять не хотели. Вот теперь, когда у каждого в душе должна была быть мысль о Веленчуке, и когда всякую секунду мог быть по нас залп подкравшихся татар, все слушали бойкий рассказ Чикина, и никто не упоминал ни о нынешнем деле, ни о предстоящей опасности, ни о раненом, как будто это было Бог знает как давно или вовсе никогда не было. Но мне показалось только, что лица их были несколько пасмурнее обыкновенного; они не слишком внимательно слушали рассказ Чикина, и даже Чикин чувствовал, что его не слушают, но говорил уж так себе. К костру подошел Максимов и сел подле меня. Чикин дал ему место, замолчал и снова начал сосать свою трубочку. - Пехотные в лагерь за водкой посылали, - сказал Максимов после довольно долгого молчания: - сейчас воротились. - Он плюнул в огонь. - Унтер-офицер сказывал, нашего видали. - Что, жив еще? - спросил Антонов, поворачивая котелок. - Нет, помер. Рекрутик вдруг поднял над огнем свою маленькую голову в красной шапочке, с минуту пристально посмотрел на Максимова и на меня, потом быстро опустил ее и закутался шинелью. - Вишь, смерть-то не даром к нему поутру приходила, как я будил его в парке, - сказал Антонов. - Пустое! - сказал Жданов, поворачивая тлеющий пень, - и все замолчали. Среди общей тишины сзади нас послышался выстрел в лагере. Барабанщики у нас приняли его и заиграли зорю. Когда затихла последняя дробь, Жданов первый встал и снял шапку. Мы все последовали его примеру. Среди глубокой тишины ночи раздался стройный хор мужественных голосов: "Отче наш, Иже еси на небесех! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли; хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго". - Так-то у нас в 45 году солдатик один в это место контужен был, - сказал Антонов, когда мы надели шапки и сели опять около огня: - так мы его два дня на орудии возили... помнишь Шевченку, Жданов?.. да так и оставили там под деревом. В это время пехотный солдат, с огромными бакенбардами и усами, с ружьем и сумкой подошел к нашему костру. - Позвольте, землячки, огоньку, закурить трубочку, - сказал он. - Что ж, закуривайте: огню достаточно, - заметил Чикин. - Это, верно, про Дарги, земляк, сказываете? - обратился пехотный к Антонову. - Про 45 год, про Дарги, - ответил Антонов. Пехотный покачал головой, зажмурился и присел около нас на корточки. - Да уж было там всего, - заметил он. - Отчего ж бросили? - спросил я Антонова. - От живота крепко мучался. Как стоим, бывало, ничего, а как тронемся, то криком кричит. Богом просил, чтоб оставили, да все жалко было. Ну, а как он стал нас уж крепко донимать, трех людей у нас убил в орудии, офицера убил, да и от батареи своей отбились мы как-то. - Беда! совсем не думали орудия увезти. Грязь же была. - Пуще всего, что под Индейской горой грязно было, - заметил какой-то солдат. - Да, вот там-то ему пуще хуже стало. Подумали мы с Аношенкой, - старый фирверкин был, - что ж в самом деле, живому ему не быть, а Богом просит - оставим, мол, его здесь. Так и порешили. Древо росла там ветлеватая такая. Взяли мы сухариков моченых ему положили, - у Жданова были, - прислонили его к древу к этому, надели на него рубаху чистую, простились как следует, да так и оставили. - И важный солдат был? - Ничего солдат был, - заметил Жданов. - И что с ним сталось, Бог его знает, - продолжал Антонов. - Много там всякого нашего брата осталось. - В Даргах-то? - сказал пехотный, вставая и расковыривая трубку и снова зажмурившись и покачивая головой: - уж было там всего. И он отошел от нас. - А что, много еще у нас в батарее солдат, которые в Дарго были? - спросил я. - Да что? вот Жданов, я, Пацан, что в отпуску теперь, да еще человек шесть есть. Больше не будет. - А что, Пацан-то наш загулял в отпуску? - сказал Чикин, спуская ноги и укладываясь головой на бревно. - Почитай, год скоро, что его нет. - А что, ты ходил в годовой? - спросил я у Жданова. - Нет, не ходил, - отвечал он неохотно. - Ведь хорошо итти, - сказал Антонов: - от богатого дома, али когда сам в силах работать, так и итти лестно, и тебе дома рады будут. - А то что итти, когда от двух братьев! - продолжал Жданов: - самим только бы прокормиться, а не нашего брата солдата кормить. Подмога плохая, как уж 25 лет прослужил. Да и живы ли, кто е знает. - А разве ты не писал? - спросил я. - Как не писать! Два письма послал, да все в ответ не присылают. Али померли, али так не посылают, что, значит, сами в бедности живут: так где тут! - А давно ты писал? - Пришедши с Даргов, писал последнее письмо. - Да ты "березушку" спел бы, - сказал Жданов Антонову, который в это время, облокотясь на колени, мурлыкал какую-то песню. Антонов запел "березушку". - Эта что ни на есть самая любимая песня дяденьки Жданова, - сказал мне шопотом Чикин, дернув меня за шинель: - другой раз, как заиграет ее Филипп Антоныч, так он ажно плачет. Жданов сидел сначала совершенно неподвижно, с глазами, устремленными на тлевшие уголья, и лицо его, освещенное красноватым светом, казалось чрезвычайно мрачным; потом скулы его под ушами стали двигаться все быстрее и быстрее, и наконец он встал и, разостлав шинель, лег в тени сзади костра. Или он ворочался и кряхтел, укладываясь спать, или же смерть Веленчука и эта печальная погода так настроили меня, но мне действительно показалось, что он плачет. Низ пня, превратившийся в уголь, изредка вспыхивая, освещал фигуру Антонова, с его седыми усами, красной рожей и орденами на накинутой шинели, чьи-нибудь сапоги, голову или спину. Сверху сыпалась та же печальная мгла, в воздухе слышался тот же запах сырости и дыма, вокруг видны были те же светлые точки потухавших костров, и слышны были среди общей тишины звуки заунывной песни Антонова; а когда она замолкала на мгновение, звуки слабого ночного движения лагеря - храпения, бряцания ружей часовых и тихого говора вторили ей. - Вторая смена! Макатюк и Жданов! - крикнул Максимов. Антонов перестал петь, Жданов встал, вздохнул, перешагнул через бревно и побрел к орудиям. 15 июня 1855 г. ((1)) Солдатская игра в карты. ((2)) Черес - кошелек в виде пояска, который солдаты носят обыкновенно под коленом. ((3)) Солдатское кушанье - моченые сухари с салом. ![]() |