В это время послышался снаружи голос батальонного командира: "с кем это вы, Николай Федорыч?" Болхов назвал меня, и вслед затем в балаган влезли три офицера: майор Кирсанов, адъютант его батальона и ротный командир Тросенко.

Кирсанов был невысокий, полный мужчина, с черными усиками, румяными щеками и масляными глазками. Глазки эти были самой замечательной чертой в его физиономии.

Когда он смеялся, то от них оставались только две влажные звездочки, и звездочки эти вместе с натянутыми губами и вытянутой шеей принимали иногда престранное выражение бессмысленности. Кирсанов в полку вел и держал себя лучше всякого другого: подчиненные не бранили, а начальники уважали его, хотя общее мнение о нем было, что он очень недалек. Он знал службу, был исправен и усерден, всегда был при деньгах, имел коляску и повара и весьма натурально умел притворяться гордым.

- О чем это толкуете, Николай Федорыч? - сказал он входя.

- Да вот о приятностях здешней службы.

Но в это время Кирсанов заметил меня, юнкера, и потому, чтобы дать почувствовать мне свое значение, как будто не слушая ответа Болхова и глядя на барабан, спросил:

- Что, устали, Николай Федорыч?

- Нет, ведь мы... - начал было Болхов.

Но опять, должно быть, достоинство батальонного командира требовало перебить и сделать новый вопрос:

- А ведь славное дело было нынче?

Батальонный адъютант был молодой прапорщик, недавно произведенный из юнкеров, скромный и тихий мальчик, со стыдливым и добродушно-приятным лицом. Я видал его прежде у Болхова. Молодой человек часто приходил к нему, раскланивался, садился в уголок и по нескольку часов молчал, делал папиросы, курил их, потом вставал, раскланивался и уходил. Это был тип бедного русского дворянского сына, выбравшего военную карьеру, как одну возможную при своем образовании, и ставящего выше всего в мире свое офицерское звание, - тип простодушный и милый, несмотря на смешные неотъемлемые принадлежности: кисет, халат, гитару и щеточку для усов, с которыми мы привыкли воображать его. В полку рассказывали про него, будто он хвастался тем, что он с своим денщиком справедлив, но строг, будто он говорил: "я редко наказываю; но уж когда меня доведут до этого, то беда", и что когда пьяный денщик обокрал его совсем и стал даже ругать своего барина, будто он привел его на гауптвахту, велел приготовить все для наказания, но при виде приготовлений до того смутился, что мог только говорить; "ну, вот видишь... ведь я могу...", и, совершенно растерявшись, убежал домой и с той поры боялся смотреть в глаза своему Чернову. Товарищи не давали ему покоя, дразнили его этим, и я несколько раз слышал, как простодушный мальчик отговаривался и, краснея до ушей, уверял, что это неправда, а совсем напротив.

Третье лицо, капитан Тросенко, был старый кавказец в полном значении этого слова, т. е. человек, для которого рота, которою он командовал, сделалась семейством, крепость, где был штаб, - родиной, а песенники - единственными удовольствиями жизни, - человек, для которого все, что не было Кавказ, было достойно презрения, да и почти недостойно вероятия; все же, что было Кавказ, разделялось на две половины: нашу и не нашу; первую он любил, вторую ненавидел всеми силами своей души, и главное - он был человек закаленной, спокойной храбрости, редкой доброты в отношении к своим товарищам и подчиненным и отчаянной прямоты и даже дерзости в отношении к ненавистным для него почему-то адъютантам и бонжурам. Входя в балаган, он чуть не пробил головой крыши, потом вдруг опустился и сел на землю.

- Ну, что? - сказал он и, вдруг заметив мое незнакомое для него лицо, остановился, вперил в меня мутный, пристальный взгляд.

- Так о чем это вы беседовали? - спросил майор, вынимая часы и глядя на них, хотя, я твердо уверен, ему совсем не нужно было делать этого.

- Да вот спрашивал меня, зачем я служу здесь.

- Разумеется, Николай Федорыч хочет здесь отличиться и потом во-свояси.

- Ну, а вы скажите, Абрам Ильич, зачем вы служите на Кавказе?

- Я потому, знаете, что, во-первых, мы все обязаны по своему долгу служить. Что?

- прибавил он, хотя все молчали. - Вчера я получил письмо из России, Николай Федорыч, - продолжал он, видимо желая переменить разговор: - мне пишут, что...

такие вопросы странные делают.

- Какие же вопросы? - спросил Болхов.

Он засмеялся.

- Право, странные вопросы... Мне пишут, что может ли быть ревность без любви...

Что? - спросил он, оглядываясь на всех нас.

- Вот как! - сказал, улыбаясь, Болхов.

- Да, знаете, в России хорошо, - продолжал он, как будто фразы его весьма натурально вытекали одна из другой. - Когда я в 52 г. был в Тамбове, то меня принимали везде как флигель-адъютанта какого-нибудь. Поверите ли, на балу у губернатора, как я вошел, так знаете... очень хорошо принимали. Сама губернаторша, знаете, со мной разговаривала и спрашивала про Кавказ, и все так... что я не знал... Мою золотую шашку смотрят, как редкость какую-нибудь, спрашивают: за что шашку получил, за что - Анну, за что - Владимира, и я им так рассказывал... Что? Вот этим-то Кавказ хорош, Николай Федорыч! - продолжал он, не дожидаясь ответа: - там смотрят на нашего брата, кавказца, очень хорошо.

Молодой человек, знаете, штаб-офицер с Анной и Владимиром - это много значит в России... Что?

- Вы и прихвастнули-таки, я думаю, Абрам Ильич? - сказал Болхов.

- Хи-хи! - засмеялся он своим глупым смехом. - Знаете, это нужно. Да и поел я славно эти два месяца!

- А что, хорошо там, в России-то? - сказал Тросенко, спрашивая про Россию, как про какой-то Китай или Японию.

- Да-с, уж что мы там шампанского выпили в два месяца, так это страх!

- Да что вы! Вы, верно, лимонад пили. Вот я так уж бы треснул там, что знали бы, как кавказцы пьют. Не даром бы слава прошла. Я бы показал, как пьют... А, Болхов? - прибавил он.

- Да ведь ты, дядя, уж за десять лет на Кавказе, - сказал Болхов: - а помнишь, что Ермолов сказал; а Абрам Ильич только шесть...

- Какой десять! скоро шестнадцать.

- Вели же, Болхов, шолфею дать. Сыро, бррр!.. А? - прибавил он улыбаясь: - выпьем, майор!

Но майор был недоволен и первым обращением к нему старого капитана, теперь же видимо съежился и искал убежища в собственном величии. Он запел что-то и снова посмотрел на часы.

- Вот я так уж никогда туда не поеду, - продолжил Тросенко, не обращая внимания на насупившегося майора: - я и ходить и говорить-то по русскому отвык. Скажут:

за чудо такая приехало? Сказано, Азия! Так, Николай Федорыч? Да и что мне в России! Все равно, тут когда-нибудь подстрелят. Спросят: где Тросенко?

Подстрелили. Что вы тогда с восьмой ротой сделаете... а? - прибавил он, обращаясь постоянно к майору.

- Послать дежурного по батальону! - крикнул Кирсанов, не отвечая капитану, хотя, я опять уверен был, ему не нужно было отдавать никаких приказаний.

- А вы, я думаю, теперь рады, молодой человек, что на двойном окладе? - сказал майор после нескольких минут молчания батальонному адъютанту.

- Как же-с, очень-с.

- Я нахожу, что наше жалованье теперь очень большое, Николай Федорыч, - продолжал он: - молодому человеку можно жить весьма прилично и даже позволить себе роскошь маленькую.

- Нет, право, Абрам Ильич, - робко сказал адъютант: - хоть оно и двойное, а только что так... ведь лошадь надо иметь...

- Что вы мне говорите, молодой человек! Я сам прапорщиком был и знаю. Поверьте, с порядком жить очень можно. Да вот вам, сочтите, - прибавил он, загибая мизинец левой руки.

- Все вперед жалованье забираем - вот вам и счет, - сказал Тросенко, выпивая рюмку водки.

- Ну, да ведь на это что же вы хотите... Что?

В это время в отверстие балагана всунулась белая голова со сплюснутым носом, и резкий голос с немецким выговором сказал:

- Вы здесь, Абрам Ильич? а дежурный ищет вас.

- Заходите, Крафт! - сказал Болхов.

Длинная фигура в сюртуке генерального штаба пролезла в двери и с особенным азартом принялась пожимать всем руки.

- А, милый капитан! и вы тут? - сказал он, обращаясь к Тросенке.

Новый гость, несмотря на темноту, пролез до него и, к чрезвычайному, как мне показалось, удивлению и неудовольствию капитана, поцаловал его в губы.

"Это немец, который хочет быть хорошим товарищем", подумал я.