<!<wbparam bottomwblocate="bottom.htm" bottomwbheight="6" topwbxsl="head.xsl" topwbxml="<autor>Алексей Феофилактович. Писемский</autor><caption>IX</caption><label>Тысяча душ</label>" topwbheight="66">!>
 

Сцена, которую я описал в предыдущей главе, стала повторяться довольно

часто, и нравственная стачка между Настенькой и Белавиным начала как-то ярче

и ярче высказываться. Калинович между тем все больше удалялся от них и

сосредоточивался в самом себе. Душа его была не такого закала, чтоб

наслаждаться тихой любовью и скромной дружбой. Маленький комфорт, который

его окружал, стал казаться ему смешон до гадости. С чувством какого-то

ожесточения отвертывался Калинович от магазинных окон, из которых так

красиво метались в глаза разные вещи, совершенно, кажется бы, необходимые

для каждого порядочного человека. Проходя мимо огромных домов, в бельэтажах

которых при вечернем освещении через зеркальные стекла виднелись цветы,

люстры, канделябры, огромные картины в золотых рамах, он невольно

приостанавливался и с озлобленной завистью думал: "Как здесь хорошо, и живут

же какие-нибудь болваны-счастливцы!" То же действие производили на него

экипажи, трехтысячные шубы и, наконец, служащий, мундирный Петербург. Он не

мог видеть без глубокого сердечного содрогания, когда выходил из

какого-нибудь присутственного здания господин еще не старых лет, в крестах,

звездах и золотом камергерском мундире. Кроме уж этих прихотливых и

честолюбивых желаний, впереди восставал еще более существенный вопрос:

деньги, привезенные Настенькой, конечно, должны были прожиться в

какой-нибудь год, но что потом будет? Калинович ниоткуда и ничего не

получал. Презрение и омерзение начинал он чувствовать к себе за свое

тунеядство: человек деятельный по натуре, способный к труду, он не мог

заработать какого-нибудь куска хлеба и питался последними крохами своей

бедной любовницы - это уж было выше всяких сил! Чтоб что-нибудь, наконец,

предпринять, он решился, переломив самолюбие, послать к Зыкову повесть,

заклиная напечатать ее и вообще дать ему работу при журнале. Лично сам

Калинович не в состоянии был доставить свое творчество и выслушать, может

быть, от приятеля еще несколько горьких уроков; но, чтоб извинить себя, он

объяснил, что три месяца был болен и теперь еще никуда не выходит.

В ответ на это он получил письмо с черной печатью. Адрес был написан

женской рукой и весь смочен слезами. Ему отвечала жена Зыкова: "Друга

вашего, к которому вы пишете, более не существует на свете: две недели, как

он умер, все ожидая хоть еще раз увидеться с вами. С просьбой вашей я не

знаю, что делать. Не хотите ли, чтоб я послала ваше сочинение к Павлу

Николаичу, который, после смерти моего покойного мужа, хочет, кажется,

ужасно с нами поступать..." Далее Калинович не в состоянии был читать: это

был последний удар, который готовила ему нанести судьба. Он знал, что как ни

глубоко и ни сильно оскорбил его Зыков, но это был единственный человек в

Петербурге, который принял бы в нем человеческое участие и, по своему

влиянию, приспособил бы его к литературе, если уж в ней остался последний

ресурс для жизни; но теперь никого и ничего не стало...

Вы, юноши и неюноши, ищущие в Петербурге мест, занятий, хлеба, вы

поймете положение моего героя, зная, может быть, по опыту, что значит в этом

случае потерять последнюю опору, между тем как раздражающего свойства мысль

не перестает вас преследовать, что вот тут же, в этом Петербурге, сотни

деятельностей, тысячи служб с прекрасным жалованьем, с баснословными

квартирами, с любовью начальников, могущих для вас сделать вся и все - и

только вам ничего не дают и вас никуда не пускают! Чтоб скрыть от Настеньки

свое отчаяние, Калинович проворно ушел из дома. Голова его решительно

помутилась; то думалось ему, что не найдет ли он потерянного бумажника со

ста тысячами, то нельзя ли продать черту душу за деньги и, наконец, пойти в

разбойники, награбить и возвратиться жить в общество.

Вдруг раздался сзади его голос: "Яков Васильич!" Калинович вздрогнул

всем телом. Это был голос князя Ивана, и через минуту и сам он стоял перед

ним, соскочив на тротуар с щегольского фаэтона.

- Что вы и как вы? Тысячу вам вопросов и тысячу претензий. Помилуйте!

Хоть бы строчку!.. - говорил князь, пожимая, по обыкновению, обе руки

Калиновича.

- Я ничего: живу в Петербурге, - отвечал тот.

- Да; но что вы, скажите, служите здесь, занимаетесь литературой?

- Нет, не служу, а литературой немного занимаюсь.

- Да, - повторил князь, - но что ж вообще: хорошо... недурно идет?..

- Ни то, ни се, - отвечал Калинович.

- Ни то, ни се! - повторил опять князь. - Вы ведь, однако, теперь

нашего поля ягода: человек женатый.

Калинович вспыхнул.

- Нет, я не женат, - отвечал он.

- Как?.. Не шутя?.. - спросил князь, взглянув ему в лицо. - Каким же

образом у нас положительный прешел об этом слух? Mademoiselle Годнева в

Петербурге?

- Она в Петербурге.

- И вы в самом деле не женаты?

- Нет, - отвечал еще раз Калинович.

- Гм! - произнес князь. - Как же я рад, что вас встретил! - продолжал

он, беря Калиновича за руку и идя с ним. - Посмотрите, однако, как Петербург

хорошеет: через пять лет какие-нибудь приедешь и не узнаешь. Посмотрите: это

здание воздвигается... что это за прелесть будет! - говорил князь, видимо,

что-то обдумывая.

- Вы здесь одни, ваше сиятельство, или с семейством? - спросил

Калинович, которому вдруг захотелось увидеть княжну.

- Нет, я один. Mademoiselle Полина сюда переехала. Мать ее умерла. Она

думает здесь постоянно поселиться, и я уж кстати приехал проводить ее, -

отвечал рассеянно князь и приостановился немного в раздумье. - Не свободны

ли вы сегодня? - вдруг начал он, обращаясь к Калиновичу. - Не хотите ли со

мною отобедать в кабачке, а после съездим к mademoiselle Полине. Она живет

на даче за Петергофом - прелестнейшее местоположение, какое когда-либо

создавалось в божьем мире.

Калинович молчал.

- Пожалуйста, - повторил князь.

Герой мой нигде, кроме дома, не обедал и очень хорошо знал, что

Настенька прождет его целый день и будет беспокоиться; однако, и сам не зная

для чего, согласился.

- Прекрасно, прекрасно! - произнес князь и, крикнув экипаж, посадил с

собой Калиновича.

Быстро понесла их пара серых рысаков по торцовой мостовой. Калинович

снова почувствовал приятную качку хорошего экипажа и ощутил в сердце суетную

гордость - сидеть, развалившись, на эластической подушке и посматривать на

густую толпу пешеходов.

- В Морскую! - крикнул князь, и они остановились у Дюссо.

В первой же комнате их встретил лакей во фраке, белом жилете и

галстуке, с салфеткой в руках.

- Здравствуй, Михайло, - сказал ему князь ласково.

Лакей с почтением и удовольствием оскалил зубы.

- Давно ли, ваше сиятельство, изволили пожаловать? - проговорил он.

- Недавно-с, недавно... Это все татары: извольте узнать! И, что

замечательно, честнейший народ! - говорил князь Калиновичу, входя в одну из

дальних комнат.

Михайло следовал за ним.

- Ну-с, давайте нам поесть чего-нибудь, - продолжал князь, садясь с

приемами бывалого человека на диван, - только, пожалуйста, не ваш казенный

обед, - прибавил он.

- Слушаю, ваше сиятельство, - отвечал лакей.

- Во-первых, сделайте вы нам, если только есть очень хорошая телятина,

котлеты au naturel, и чтоб масла ни капли - боже сохрани! Потом-с, цыплята

есть, конечно?

- Самые лучшие, ваше сиятельство: полтора рубля серебром.

- Ну, да... Суп тоже отнюдь не ваш пюре, который у вас прескверно

делают; вели приготовить a la tortue, чтоб совсем пикан был - comprenez

vous?*

______________

* черепаховый... понимаешь? (франц.).

- Oui je comprends*, - отвечал татарин, осклабляясь.

______________

* Да, я понимаю (франц.).

- Ну, а там что-нибудь из рыбы.

- Форели, ваше сиятельство!

- Хорошо... Вина дай, шампанского: охолодить, конечно, вели - и дай ты

нам еще бутылку рейнвейна. Вы, впрочем, может быть, за столом любите больше

красное? - обратился князь к Калиновичу.

- Все равно, - отвечал тот.

- Все равно? Вино, впрочем, это очень хорошее.

- В пять или в восемь рублей прикажете? - спросил лакей.

- В восемь, в восемь, мой милый, - отвечал князь.

Лакей ушел.

- Удивительно честный народ! - повторил еще раз князь ему вслед.

Обед был готов через полчаса.

- Нет, нет этого букета!.. - говорил князь, доедая суп. - А котлеты уж,

мой милый, никуда негодны, - прибавил он, обращаясь к лакею, - и сухи и

дымом воняют. Нет, это варварство, так распоряжаться нашими желудками! Не

правда ли? - отнесся он к Калиновичу.

- Да, - отвечал тот, не без досады думая, что все это ему очень

нравилось, особенно сравнительно с тем мутным супом и засушенной говядиной,

которые им готовила трехрублевая кухарка. То же почувствовал он, выпивая

стакан мягкого и душистого рейнвейна, с злобой воображая, что дома, по

предписанию врача, для здоровья, ему следовало бы пить такое именно хорошее

вино, а между тем он должен был довольствоваться шестигривенной мадерой.

- Вместо пирожного дай нам фруктов. Я думаю, это будет хорошо, - сказал

князь, и когда таким образом обед кончился, он, прихлебывая из крошечной

рюмочки мараскин, закурил сигару и развалился на диване.

- Скажите мне, Яков Васильич, что-нибудь хорошенькое! - заговорил он,

как бы желая поболтать.

- Здесь ничего особенного нет. Нет ли чего-нибудь в ваших местах? -

отвечал Калинович.

- Э, помилуйте! Что может быть хорошего в нашем захолустье! - произнес

князь. - Я, впрочем, последнее время был все в хлопотах. По случаю смерти

нашей почтенной старушки, которая, кроме уж горести, которую нам

причинила... надобно было все привести хоть в какую-нибудь ясность.

Состояние осталось громаднейшее, какого никто и никогда не ожидал. Одних

денег билетами на пятьсот тысяч серебром... страшно, что такое!

Мороз пробежал по телу Калиновича.

- И само именье, кажется, тоже очень хорошее? - спросил он, употребляя

усилие, чтобы придать себе вид равнодушного слушателя.

- А именье вот какое-с. Не говоря уже там об оброках, пять

крупчаток-мельниц, и если теперь положить minimum дохода по три тысячи

серебром с каждой, значит: одна эта статья - пятнадцать тысяч серебром

годового дохода; да подмосковная еще есть... ну, и прежде вздором, пустяками

считалась, а тут вдруг - богатым людям везде, видно, счастье, - вдруг

прорезывается линия железной дороги: какой-то господин выдумывает разбить

тут огородные плантации и теперь за одну землю платит - это черт знает что

такое! - десять тысяч чистоганом каждогодно. Ведь это, батюшка, один этот

клочок для другого - состояние, в котором не будет уж ни голоду, ни мору,

который не требует ни ремонта, ни страховки. Вечный доход с вечного капитала

- прелесть что такое!

Как демона-соблазнителя слушал Калинович князя. "И все бы это могло

быть моим!" - шевельнулось в глубине души его.

По счету пришлось князю заплатить тридцать два рубля. Он отдал тридцать

пять, проговоря: "Сдачу возьми себе", и пошел.

Калинович последовал за ним.

"Этот человек три рубля серебром отдает на водку, как гривенник, а я

беспокоюсь, что должен буду заплатить взад и вперед на пароходе рубль

серебром, и очень был бы непрочь, если б он свозил меня на свой счет. О

бедность! Какими ты гнусными и подлыми мыслями наполняешь сердце человека!"

- думал герой мой и, чтоб не осуществилось его желание, поспешил первый

подойти к кассе и взял себе билет.

Быстро полетел пароход, выбравшись на взморье. Многолюдная толпа

пассажиров весело толпилась на палубе, и один только Калинович был задумчив;

но князь опять незаметно навел разговор на прежний предмет.

- Славное это предприятие - пароходство, - говорил он, - пятнадцать,

восемнадцать процентов; и вот, если б пристроить тут деньги кузины - как бы

это хорошо было!

- А они не в оборотах? - спросил Калинович.

- Нет, - отвечал с досадою князь, - пошлейшим образом лежат себе в

банке, где в наш предприимчивый век, как хотите, и глупо и недобросовестно

оставлять их. Но что ж прикажете делать? Она, как женщина, теперь вот купила

эту мызу, с рыбными там ловлями, с покосом, с коровами - и в восторге; но в

сущности это только игрушка и, конечно, капля в море с теми средствами,

которым следовало бы дать ход, так что, если б хоть немножко умней

распорядиться и организовать хозяйство поправильней, так сто тысяч

вернейшего годового дохода... ведь это герцогство германское! Помилуйте!

"И все бы это могло быть мое!" - неотступно шевелилось в душе

Калиновича.

Пароход между тем подошел к пристани; там ожидал и принял их катер.

Казалось, все соединилось, чтоб очаровать Калиновича. Вечер был ясный,

тихий, теплый; как огненное пятно, горело невысоко уже стоявшее солнце над

разливающимся вдали морем и, золотя его окраину, пробегало искрами по

маленькой ряби. Точно крыльями взмахивая, начали грести двенадцать человек

гребцов в красных рубашках, обшитых позументами. На берегу стали

показываться, прячась в садах, разнообразнейших архитектур дачи. В некоторых

раздавались звуки фортепьян и мелькали в зелени белые, стройно затянутые

платьица, с очень хорошенькими головками. Перед одной из дач катер, наконец,

остановился: мраморными ступенями сходила от нее маленькая пристань в море.

- Allons! - проговорил князь, соскакивая, и тотчас ввел Калиновича в

садовую аллею, где с первого шага встретили их все декорационные украшения

петербургских дач: вдали виднелся один из тех готической архитектуры

домиков, которые так красивы и которые можно еще видеть в маленьких немецких

городах. Чем дальше они шли, тем больше открывалось: то пестрела китайская

беседка, к которой через канаву перекинут был, как игрушка, деревянный

мостик; то что-то вроде грота, а вот, куда-то далеко, отводил темный коридор

из акаций, и при входе в него сидел на пьедестале грозящий пальчиком амур,

как бы предостерегающий: "Не ходи туда, смертный, - погибнешь!" Но что

представила площадка перед домом - и вообразить трудно: как бы простирая к

нему свои длинные листья, стояли тут какие-то тополевидные растения в

огромных кадках; по кулаку человеческому цвели в средней куртине розаны, как

бы венцом окруженные всевозможных цветов георгинами. Балкон был весь наглухо

задрапирован плющом. Хозяйку они нашли в первой гостиной комнате, уютно

сидевшую на маленьком диване, и перед ней стоял, золотом разрисованный,

рабочий столик. По случаю траура Полина была в белом платье и, вследствие,

должно быть, нарочно для нее изобретенной прически, показалась Калиновичу

как бы помолодевшею и похорошевшею. Против нее сидел старик с серьезною

физиономиею и с двумя звездами.

- Тысяча пари, что не угадаете, кого я к вам привез! - говорил князь,

входя.

- Ах, monsieur Калинович! Боже мой! Какими судьбами? - воскликнула

Полина, дружески протягивая ему руку.

- Monsieur Калинович! - представила она его старику и назвала потом

того фамилию, по которой Калинович узнал одно из тех внушительных имен,

которые невольно заставляют трепетать сердца маленьких смертных. Не без

страха, смешанного с уважением, поклонился он старику и сел в почтительной

позе.

- Я было, ваше сиятельство, имел честь заезжать сегодня к вам, но мне

отказали, - проговорил князь. В голосе его тоже слышалось почтение.

- Да, я сегодня рано выехал, - отвечал старик протяжным тоном, как бы

говоря величайшую истину.

- А что баронесса? - спросил князь, обращаясь к Полине.

- Ах, баронесса - ужас, как меня сегодня рассердила! Вообрази себе, я

ждала вот графа обедать, - отвечала та, показывая на старика, - она тоже

хотела приехать; только четыре часа - нет, пятого половина - нет. Есть

ужасно хочется; граф, наконец, приезжает; ему, конечно, сейчас же выговор -

не правда ли?

- Да, выговор, и строгий, - отвечал старик с улыбкою.

- А ее все-таки нет! - продолжала Полина. - И вообрази, в шестом,

наконец, часу явился посланный ее: пишет, что не может приехать обедать,

потому что сломалось что-то такое у тильбюри, а она дала себе клятву на дачу

не ездить иначе, как самой править.

Граф покачал головой.

- Премилая женщина! Я ее ужасно люблю. Ах, какая милая! N'est ce pas?*

- обратилась к нему Полина.

______________

* He правда ли? (франц.).

- Да, c'est une femme de beaucoup d'esprit*. Я ее знал еще ребенком, и

тогда уж в ней видно было что-то такое необыкновенное. Une femme de beaucoup

d'esprit! - прибавил он.

______________

* большого ума женщина (франц.).

- Ax, да, да! - подтвердила Полина. - Ну, что вы? Скажите мне, как вы?

- обратилась она к Калиновичу, видимо, желая вызвать его из молчания.

- Слух, который мы имели о monsieur Калиновиче, совершенно

несправедлив! - подхватил князь.

- Неужели? - спросила Полина, как бы немного сконфузясь.

- Совершенно несправедлив! - отвечал Калинович, сделав при этом гримасу

пренебрежения.

- Скажите! - произнесла Полина и тотчас же постаралась переменить

разговор, обратясь с каким-то вопросом к старику.

- Баронесса, кажется, приехала! - произнес князь.

- Ах, как я рада! - воскликнула Полина, и в ту же минуту в комнату

проворно вошла прелестнейшая женщина, одетая с таким изяществом, что

Калинович даже не воображал, что можно быть так одетою.

- Bonjour, prince! - воскликнула она князю. - Боже! Кого я вижу?

Дедушка! - прибавила она потом, обращаясь к старику.

- Опять дедушка! - отвечал тот, пожимая плечами.

- Нет, нет, вы не дедушка! Вы молоденький, - отвечала резво баронесса.

- Bonjour, chere Полина! Ах, как я устала! - прибавила она, садясь на диван.

- В тильбюри? - спросила ее Полина.

- Конечно. И представь себе, какая досада: я сейчас потеряла браслет и,

главное, - подарок брата, сама не знаю как. Эта несносная моя Бьюти ужасно

горячится; я ее крепко держала и, должно быть, задела как-нибудь рукавом или

перчаткой - такая досада.

- И барон вам позволяет самой править?

- О, я не слушаюсь в этом случае: пускай его ворчит.

- Рукой уж, видно, махнул! - произнес с улыбкою старик.

- Еще бы! - подхватила баронесса. - Ах! A propos* о моем браслете, чтоб

не забыть, - продолжала она, обращаясь к Полине. - Вчера или третьего дня

была я в городе и заезжала к monsieur, Лобри. Он говорит, что берется все

твои брильянты рассортировать и переделать; и, пожалуйста, никому не

отдавай: этот человек гений в своем деле.

______________

* кстати (франц.).

- Всех много; куда же? - проговорила Полина.

- Непременно, chere amie, все! - подхватила баронесса. - Знаешь, как

теперь носят брильянты? Rapellez vous*, - обратилась она к старику, - на

бале Вронской madame Пейнар. Она была вся залита брильянтами, но все это так

мило разбросано, что ничего резко не бросается в глаза, и ensemble был

восхитителен.

______________

* Вспомните (франц.).

- Vous avez beaucoup de perles?* - спросил старик Полину.

______________

* У вас много жемчугов? (франц.).

- Так много, что уж даже скучно! - отвечала та.

- Дайте нам посмотреть... пожалуйста, chere amie, soyez si bonne*; я

ужасно люблю брильянты и, кажется, как баядерка, способная играть ими целый

день, - говорила баронесса.

______________

* дорогой друг, будьте так добры (франц.).

- Ну, что? Нет... - произнесла было Полина.

- Я сейчас достану, - подхватил князь.

- Ayez la complaisance*, - сказала ему баронесса.

______________

* Окажите любезность (франц.).

Князь ушел.

- Недурная вещь! - говорил он, проходя мимо Калиновича и давая ему на

руки попробовать тяжесть ящика, который Полина нехотя отперла и осторожно

вынула из него разные вещи.

- C'est magnifique! C'est magnifique!* - говорил старик, рассматривая

то солитер, то брильянты, то жемчужное ожерелье.

______________

* Это великолепно! Это великолепно! (франц.).

- Однако как все это смешно сделано. Посмотрите на эту гребенку: ах,

какие, должно быть, наши бабушки были неумные! Носить такую работу! -

воскликнула с разгоревшимися взорами баронесса.

- На днях мы как-то с кузиной заезжали, - отнесся к старику князь, - и

оценивали: на двести тысяч одних камней без работы.

- Вероятно, - подхватил тот.

После разговора о брильянтах все перешли в столовую пить чай; там,

стоявший на круглом столе старинной работы, огромный серебряный самовар

склонил разговор опять на тот же предмет.

- Вот с серебром тоже не знаю, что делать: такое все старое... -

произнесла Полина.

- Насчет серебра chere cousine, как хотите, я совершенно с вами

несогласен. Можете себе представить, этой старинной работы разные кубки,

вазы. Что за абрис, что за прелестные формы! Эти теперь на стенках резной

работы различные вакхические и гладиаторские сцены... нагие наяды... так что

все эти нынешние скульпторы гроша не стоют против старых по тонине работы; и

такую прелесть переделывать - безбожно.

- Право, не знаю! - проговорила Полина.

- Что же тут недоумевать? - продолжал князь. - Тем больше, что в вашей

будущей квартире, вероятно, будет камин, и его убрать этим сокровищем -

превосходно.

- Да, это может быть мило; но только, пожалуйста, немного; а то на

серебряную лавку будет походить, - заметила баронесса.

- Много, конечно, не нужно. Достаточно выбрать лучшие экземпляры. Где

же все! - отвечал князь. - Покойник генерал, - продолжал он почти на ухо

Калиновичу и заслоняясь рукой, - управлял после польской кампании

конфискованными имениями, и потому можете судить, какой источник и что можно

было зачерпнуть.

Беседа продолжалась и далее в том же тоне. Князь, наконец, напомнил

Калиновичу об отъезде, и они стали прощаться. Полина была так любезна, что

оставила своих прочих гостей и пошла проводить их через весь сад.

- Пожалуйста, monsieur Калинович, не забывайте меня. Когда-нибудь на

целый день; мы с вами на свободе поговорим, почитаем. Не написали ли вы еще

чего-нибудь? Привезите с собою, пожалуйста, - сказала она.

Калинович поклонился.

Тот же катер доставил их на пароход. Ночью море, освещенное луной, было

еще лучше; но герой мой теперь не заметил этого.

- Славный этот человек, граф! - говорил ему князь. - И в большой силе.

Он очень любит вот эту козочку, баронессу... По этому случаю разная,

конечно, идет тут болтовня, хотя, разумеется, с ее стороны ничего нельзя

предположить серьезного: она слишком для этого молода и слишком большого

света; но как бы то ни было, сильное имеет на него влияние, так что через

нее всего удобнее на него действовать, - а она довольно доступна для этого:

помотать тоже любит, должишки делает; и если за эту струнку взяться, так

многое можно разыграть.

Калинович, прислушиваясь к этим словам, мрачным взором глядел на

блиставший вдали купол Исакия. В провинции он мог еще следовать иным

принципам, иным началам, которые были выше, честней, благородней; но в

Петербурге это сделалось почти невозможно. В его помыслах, желаниях

окончательно стушевался всякий проблеск поэзии, которая прежде все-таки

выражалась у него в стремлении к науке, в мечтах о литераторстве, в симпатии

к добродушному Петру Михайлычу и, наконец, в любви к милой, энергичной

Настеньке; но теперь все это прошло, и впереди стоял один только каменный,

бессердечный город с единственной своей житейской аксиомой, что деньги для

человека - все!

Сердито и грубо позвонил Калинович в дверях своей квартиры. Настенька

еще не спала и сама отворила ему дверь.

- О друг мой! Помилуй, что это? Где ты был? Я бог знает что передумала.

- Что ж было думать? Съездил в Павловск с знакомыми. Нельзя сидеть все

в четырех стенах! - отвечал Калинович.

- Да как же не сказавшись! Я все ждала, даже не обедала до сих пор, -

проговорила Настенька.

- Вольно же было! - произнес Калинович и тотчас же лег; но сон его был

тревожный: то серебряный самовар, то граф, то пять мельниц, стоявшие рядом,

грезились ему.