<!<wbparam bottomwblocate="bottom.htm" bottomwbheight="6" topwbxsl="head.xsl" topwbxml="<autor>Алексей Феофилактович. Писемский</autor><caption>XIII</caption><label>Тысяча душ</label>" topwbheight="66">!>
 

Кто не согласится, что под внешней обстановкой большей части свадеб

прячется так много нечистого и грязного, что уж, конечно, всякое тайное

свидание какого-нибудь молоденького мальчика с молоденькой девочкой гораздо

выше в нравственном отношении, чем все эти полуторговые сделки, а между тем

все вообще "молодые" имеют какую-то праздничную и внушительную наружность,

как будто они в самом деле совершили какой-нибудь великий, а для кого-то

очень полезный подвиг. Описанная мною свадьба, конечно, имела тот же

характер. Молодая, с приличною томностью в лице, пила каждое утро шоколад и

меняла потом, раза два и три, свой туалет. Часа в два молодые обыкновенно

садились в карету и отправлялись с визитами, результатом которых в их

мраморной вазе появились билетики: Comte Koulgacoff*, m-me Digavouroff, nee

comtesse Miloff**, Иван Петрович Захарьин, генерал-лейтенант, Serge

Milkovsky***, Петр Николаевич Трубнов, флигель-адъютант, и так далее; был

даже какой-то испанский гранд Auto de Salvigo**** - словом, весь этот цвет и

букет петербургского люда, который так обаятельно, так роскошно показывается

нашим вульгарным очам на Невском проспекте и в Итальянской опере и сблизить

с которым мою молодую чету неусыпно хлопотала приятельница Полины,

баронесса. В какой мере все это тешило самолюбие героя моего, - сказать

трудно; во всяком случае, он, кажется, начинал уж привыкать к своему не

совсем, конечно, честному, но зато высокоблистательному положению. Когда,

задумавшись и заложив руки назад, он ходил по своей огромной зале, то во

всей его солидной посадке тела, в покрое даже самого фрака, так и

чувствовался будущий действительный статский советник, хоть в то же время

добросовестность автора заставляет меня сказать, что все это спокойствие

была чисто одна личина: в душе Калинович страдал и беспрестанно думал о

Настеньке! На другой день свадьбы он уехал в Павловск и отправил к ней

оттуда двадцать пять тысяч серебром при коротеньком письме, в котором

уведомлял ее о своей женитьбе и умолял только об одном, чтоб она берегла

свое здоровье и не проклинала его. Ответа он не ждал, потому что не написал

даже своего адреса.

______________

* Граф Кулгаков (франц.).

** госпожа Дигавурова, урожденная графиня Милова (франц.).

*** Сергей Милковский (франц.).

**** Ауто де Сальвиго (исп.).

23 октября назначен был у баронессы большой бал собственно для молодых.

Накануне этого дня, поутру, Калинович сидел в своем богатом кабинете.

Раздался звонок, и вслед за тем послышались в зале знакомые шаги князя.

Калинович сделал гримасу.

- Здравствуйте и вместе прощайте! - произнес гость, входя.

- Что ж так? - спросил Калинович неторопливо.

- Еду-с... Дело наше о привилегии кончилось - значит, теперь надо в

деревню... работать... хлопотать... - отвечал князь и остановился, как бы не

договорив чего-то; но Калинович понял.

- Может быть, вы деньги желаете получить? - сказал он после некоторого

молчания.

- Да, Яков Васильич, я бы просил вас. Я теперь такую кашу завариваю,

что припасай только! - произнес князь почти униженным тоном.

Калинович нарочно зевнул, чтоб скрыть улыбку презрения, и небрежно

выдвинул незапертый ящик в столе.

- Билетами хотите? - проговорил он.

- Все равно! - отвечал князь, вынимая и отдавая Калиновичу его заемное

письмо.

Калинович подал ему билет опекунского совета.

- Пятьдесят две тысячи ровно! - проговорил он.

- Верю и благодарю-с! - подхватил князь и, великодушно не поверив

уплаты, сунул билет в карман.

Калинович между тем, разорвав с пренебрежением свое заемное письмо на

клочки и бросив его на пол, продолжал молчать, так что князю начинало

становиться неловко.

- Что ваша, однако, баронесса, скажите? Я видел ее как-то на днях и

говорил с ней о вас, - начал было князь.

- Я и сам с ней говорил, - возразил Калинович с насмешкой. - Сегодня в

два часа еду к ней, - присовокупил он, как бы желая покончить об этом

разговор.

- Поезжайте, поезжайте, - подхватил князь, - как можно упускать такой

случай! Одолжить ее каким-нибудь вздором - и какая перспектива откроется!

Помилуйте!.. Литературой, конечно, вы теперь не станете заниматься: значит,

надо служить; а в Петербурге без этого заднего обхода ничего не сделаешь:

это лучшая пружина, за которую взявшись можно еще достигнуть чего-нибудь

порядочного.

Явное презрение выразилось при этих словах на лице Калиновича. Тотчас

же после свадьбы он начал выслушивать все советы князя или невнимательно,

или с насмешкою.

- Что, однако, Полина? Могу я ее видеть? - продолжал он.

- Нет, она не одета, - отвечал сухо Калинович.

- Значит, до свиданья! - проговорил князь, несколько растерявшись.

Хозяин только мотнул головой и не привстал даже. Князь ушел.

- Мерзавец! - проговорил ему вслед довольно громко Калинович и вскоре

выехал со двора. Развалясь и положа нога на ногу, уселся он в своей

маленькой каретке и быстро понесся по Невскому. В Морской экипаж остановился

перед главным входом одного из великолепных домов.

Калинович назвал швейцару свою фамилию.

- Пожалуйте, - проговорил тот и дал знать звонком в бельэтаж.

Калиновичу невольно припомнился его первый визит к генеральше. Он снова

входил теперь в барский дом, с тою только разницею, что здесь аристократизм

был настоящий: как-то особенно внушительно висела на окнах бархатная

драпировка; золото, мебель, зеркала - все это было тяжеловесно богато;

тропические растения, почти затемняя окна, протягивали свою сочную зелень;

еще сделанный в екатерининские времена паркет хоть бы в одном месте

расщелился. Самый воздух благоухал какой-то старинной знатью. Баронесса в

ужас приходила от всего этого старого хлама, но барон оставался неумолим и

ничего не хотел изменить. Он дозволил жене только убрать свое небольшое

отделение, как ей хотелось, не дав, впрочем, на то ни копейки денег.

Баронесса, однако, несмотря на это, сделала у себя совершенный рай, вполне

по современному вкусу. Точно в жилище феи, вступил Калинович в ее маленькую

гостиную, где она была так любезна, что в утреннем еще туалете и пивши кофе

приняла его.

- Bonjour! - проговорила она ему навстречу, ангельски улыбаясь, как

некогда улыбалась княжна, с тем только преимуществом, что делала это как-то

умней и осмысленней.

- Bonjour, madame! - отвечал он с чувством собственного достоинства, но

тоже любезно.

- Desirez vous du cafe?* - спросила баронесса.

______________

* Хотите кофе? (франц.).

- Je vous prie!* - отвечал Калинович.

______________

* Пожалуйста! (франц.).

- А курить? - прибавила баронесса, подвигая серебряный стакан с

папиросами.

Калинович закурил.

- Я привез вам маленькую сумму... - начал он.

- Ах, да, да, merci! - подхватила скороговоркой баронесса, немного

сконфузившись, и тотчас же переменила разговор. - Скажите, - продолжала она,

- вы давно были влюблены в Полину? Мне это очень интересно знать.

- Да, давно, - отвечал Калинович с замечательным присутствием духа.

- Она очень милая, очень умная... нехороша собой, но именно, что

называется, une femme d'esprit: умный человек, литератор, именно в нее может

влюбиться. Voulez vous prendre encore une tasse?*.

______________

* Не хотите ли еще чашку? (франц.).

- Non, merci, - отвечал Калинович. - Деньги... - прибавил он, вынимая

из кармана толстую пачку ассигнаций.

- Да; но мне, я думаю, нужно вам дать какую-нибудь бумагу?

- Нет, не нужно, - отвечал Калинович.

- Merci, - отвечала баронесса, кладя в раздумье деньги в стол.

Несколько времени они оба молчали.

- Я к вам, баронесса, тоже имею просьбу... - начал Калинович.

- Ах, да, знаю, знаю! - подхватила та. - Только постойте; как же это

сделать? Граф этот... он очень любит меня, боится даже... Постойте, если вам

теперь ехать к нему с письмом от меня, очень не мудрено, что вы затеряетесь

в толпе: он и будет хотеть вам что-нибудь сказать, но очень не мудрено, что

не успеет. Не лучше ли вот что: он будет у меня на бале; я просто подведу

вас к нему, представлю и скажу прямо, чего мы хотим.

- Если можно будет это сделать, так, конечно... - сказал Калинович.

- Конечно, можно. Неужели вы думаете, что в Петербурге на балах говорят

о чем-нибудь другом: все о делах... такой уж несносный город! - произнесла

баронесса.

В это время раздался звон шпор. Калинович встал.

- Adieu, до завтра, - произнесла баронесса.

Калинович поклонился.

- Скажите Полине, чтоб она была непременно в своем белом платье. Elle

est magnifique!

- Слушаю-с, - проговорил Калинович и ушел. Приятная улыбка, которая

оживляла лицо его в продолжение всего визита, мгновенно исчезла, когда он

сел в экипаж; ему хотелось хоть бы пьяным напиться до бесчувствия, чтоб

только не видеть и не понимать, что вокруг него происходило. Дома, как

нарочно, вышла ему навстречу Полина в новом ваточном платье для гулянья и

спрашивала: "Хороша ли она?"

- Хороша, - отвечал с гримасою Калинович, и через полчаса они гуляли

под руку на Невском.

Бал! Бал!.. Когда-то упоительное и восхитительное слово! Еще Пушкин

писал: "Люблю я бешеную младость и тесноту, и шум, и радость, и дам

изысканный наряд!" Но нас, детей века, уж этим не надуешь. Мы знаем, что

такое бал, особенно великосветский. Надобно решительно иметь детское

простодушие одного моего знакомого прапорщика, который даже в пище вкусу не

знает; надобно именно владеть его головой, чтоб поверить баронессе, когда

она мило уверяет вас, что дает этот бал для удовольствия общества, а не для

того, чтоб позатянуть поступившее на нее маленькое взыскание, тысяч в

тридцать серебром, о чем она и будет тут же, под волшебные звуки оркестра

Лядова, говорить с особами, от которых зависит дело. А вон этот господин,

застегнутый, как Домби{347}, на все пуговицы, у которого, по мнению врачей,

от разливающейся каждый день желчи окончательно сгнила печенка, - неужели

этот аспид человечества приехал веселиться? Вы, милая, белокурая дама,

рассеянно теряющаяся в толпе! Я чувствую, как сердце ваше обливается кровью

при мысли, что муж ваш на днях еще в одном прении напорол такую чепуху,

которая окончательно обнаружила всю глубину его умственных неспособностей, и

вам вряд ли удастся удержать тот великолепный пост, на котором вам так

удобно. А вы, ваше превосходительство, зачем вы так насилуете вашу

чиновничью натуру и стараетесь удерживать вашу адамовскую голову в

накрахмаленных воротничках, не склоняя ее земно на каждом шагу, к чему вы

даже чувствуете органическую потребность - и все это вы делаете, я знаю, из

суетного желания показаться вольнодумцем вон этому господину с бородой,

задумчиво стоящему у колонны. А вам, m-me Хмарова, при всем моем глубоком

уважении, откровенно должен сказать, что я не верю вашему христианскому

смирению, как ни глубоко скромен и прост ваш бальный туалет и как ни кроток

ваш взгляд, которым вы оглядываете всю эту разряженную, суетную толпу... Но

нет! Червь злобы точит ваше сердце в настоящую минуту! Вам хотелось бы

разорвать на части и растоптать, как гадину, этого блестящего генерала,

небрежно сидящего в кресле и закинувшего на задок свою курчавую голову. Он с

полчаса уже говорит по-французски лучше любого француза и каждую мысль

завершает еще каламбурами. Вы очень хорошо знаете, что он явно называет вас

притворщицей и много вредит вашему весу! Ты, гражданский воин, мужественно

перенесший столько устремленных на тебя ударов и стяжавший такую

известность, что когда некто ругнул тебя в обществе, то один из твоих

клиентов заметил, что каким же образом он говорит это, когда тебя лично не

знает? "Черта тоже никто не знает, а все бранят!" - возразил некто и привел

публику в восторг своим ответом. Ты все это перенес, но теперь и тебе,

оставленному при одних только павлиньих перьях, без сознания той силы,

которая некогда заключалась в твоей подписи, и тебе неловко! Ты приехал

почти по необходимости, с единственной целью наблюдать своим орлиным взором

за четырьмя рожденными тобой краснощекими козочками, чтоб сердца их не

заразились вульгарным чувством к какому-нибудь пролетарию. Жму, наконец, с

полным участием руку тебе, мой благодушный юноша, несчастная жертва своей

грозной богини-матери, приславшей тебя сюда искать руки и сердца блестящей

фрейлины, тогда как сердце твое рвется в маленькую квартирку на Пески, где

живет она, сокровище твоей жизни, хотя ты не смеешь и подумать украсить

когда-нибудь ее скромное имя своим благородным гербом. Но еще больше жаль

мне тебя, честный муж, потомок благородного рода: как одиноко стоишь ты с

отуманенной от дел головой, зная, что тут же десятки людей точат на тебя

крамолы за воздвигнутые тобой гонения на разные спокойно существовавшие

пакости... Никому и никому не весело вам, мученикам честолюбия, денег,

утонченного разврата и пустой фланерской жизни!

Часу в двенадцатом, наконец, приехали молодые. Они замедлили

единственно по случаю туалета молодой, которая принялась убирать голову еще

часов с шести, но все, казалось ей, выходило не к лицу. Заставляя несколько

раз перечесывать себя, она бранилась, потом сама начала завиваться,

обожглась щипцами, бросила их парикмахеру в лицо, переменила до пяти

платьев, разорвала башмаки и, наконец, расплакалась. Калинович, еще в первый

раз видевший такой припадок женина характера, вышел из себя.

- Или вы сейчас одевайтесь, или я уеду один! - прикрикнул он таким

тоном, что Полина сочла за лучшее смириться и с затаенным волнением сейчас

же оделась, но только совершенно уж без всякого вкуса. Когда появились они в

зале, хозяйка сейчас же пошла им навстречу.

- А, поздно, поздно! - говорила она.

- Мне понездоровилось, - отвечала Полина.

Калинович между тем при виде целой стаи красивых и прелестных женщин

замер в душе, взглянув на кривой стан жены, но совладел, конечно, с собой и

начал кланяться знакомым. Испанский гранд пожал у него руку, сенаторша

Рыдвинова, смотревшая, прищурившись, в лорнет, еще издали кивала ему

головой. Белокурый поручик Шамовский, очень искательный молодой человек,

подошел к нему и, раскланявшись, очень желал с ним заговорить.

- Скажите, вы пишете теперь что-нибудь? - спросил он.

- Нет, - отвечал односложно Калинович.

Поручик приостановился ненадолго, выправил еще более свою грудь вперед

и спросил:

- А скажите, кто теперь первый писатель?

- По мнению каждого, я думаю, он сам, - отвечал Калинович.

Поручик засмеялся.

- Да, это вероятно... - начал было он, но Калинович не счел за нужное

продолжать далее с ним разговор и, сколь возможно вежливо отвернувшись от

него, обратился к проходившей мимо хозяйке.

- Граф здесь? - спросил он.

- Да... Не теряйте меня из виду: сделаем... - отвечала та мимоходом.

Калинович поблагодарил ее улыбкой и пошел к m-me Digavouroff, nee

comtesse Miloff, и пригласил ее на кадриль.

Время блестящих и остроумных разговоров между кавалерами и дамами в

танцах, а тем более разговоров о чувствах, давно миновалось. Наш светский

писатель, князь Одоевский{350}, еще в тридцатых, кажется, годах остроумно

предсказывал, что с развитием общества франты высокого полета ни слова уж не

будут говорить. В настоящее время для каждого порядочного человека

достаточно одного молчаливого самоуслаждения, что он находится не

где-нибудь, а в среде сливок человечества...

Герой мой, проговоривший с своею дамою не более десяти слов, был именно

под влиянием этой мысли: он, видя себя собратом этого общества, не без

удовольствия помышлял, что еще месяца три назад только заглядывал с улицы и

видел в окна мелькающими эти восхитительные женские головки и

высокоприличные фигуры мужчин. Приятность этих ощущений в нем была, однако,

уничтожена мгновенно, когда он взглянул в один из углов залы и увидел

господина с бородой, стоявшего по-прежнему у колонны, и около него -

Белавина. Калинович обмер. Половину громадного состояния своего готов он был

в это время отдать, чтоб только не было тут этого обличителя, который мог,

во всеуслышание всей этой великосветской толпы, прокричать ему: ты подлец!

"Тогда как я не подлец, боже мой! Если б только он знал все мои страдания!"

- болезненно думал Калинович, и первое его намерение было во что бы ни стало

подойти к Белавину, открыть ему свое сердце и просить, требовать от него,

чтоб он не презирал его, потому что он не заслуживает этого. С этими мыслями

он подошел и, сколько мог, проговорил развязно:

- Здравствуйте, Михайло Сергеич!

- Здравствуйте, - отвечал тот.

Глубокое презрение послышалось Калиновичу в мягком голосе приятеля. Не

зная, как далее себя держать, он стал около. Белавин осмотрел его с ног до

головы.

- Мне нужно еще возвратить деньги ваши, - проговорил он и вынул из

кармана посланный билет к Настеньке.

Калинович не нашелся ничего более сделать, как взять и торопливо

положить его в карман. Белавин в свою очередь тоже потупился. Ему самому,

видно, совестно было исполнение подобного поручения.

Калинович между тем не отходил и как-то переминался.

- Что же, как же? - говорил он. Но Белавин уж более не обращал на него

внимания и обратился к господину с бородой:

- Вы давеча говорили насчет Чичикова, что он не заслуживает того

нравственного наказания, которому подверг его автор, потому что само

общество не развило в нем понятия о чести; но что тут общество сделает,

когда он сам дрянь человек?

- Оно, может быть, удержало бы его, - проговорил господин с бородой.

- А у нас, напротив, всюду наплыв, чтоб покачнуть человека, - вмешался

скромно Калинович.

- Гм! Наплыв! - произнес с усмешкою Белавин. - Не в наплыве тут дело -

натуришка гадкая! И что такое в подобных людях сознание? Китайская тень,

поставленная сбоку воспитанием, порядочным обществом! Вот он, может быть, и

посмотрит иногда на нее, как будто бы испугается, а природные инстинкты

все-таки возьмут свое. В противном случае можно дойти до ужасного

заключения, что в самом деле совесть - дело условное. Прирожденное человеку

добро всегда непосредственно, помимо воли его выражается. Начиная с самых

развитых до самых варварских обществ, мы видим мучеников чести и добра.

Зрячего слепые не собьют, а он их за собой поведет. А когда этого нет, так и

нечего на зеркало пенять: значит, личико криво! - заключил Белавин с

одушевлением и с свободой человека, привыкшего жить в обществе, отошел и сел

около одной дамы.

Калинович был уничтожен. Он очень хорошо понимал, что Белавин нарочно

усиливал речь, чтоб чувствительней уколоть его.

- Баронесса вас просит, - сказал, быстро подходя к нему, поручик

Шамовский.

- А! - произнес Калинович, обводя бессмысленно глазами залу.

- Она там, во второй гостиной, - подхватил поручик. - Не угодно ли, я

вас провожу?

Калинович пошел за ним.

- Я здесь все проулочки знаю, - продолжал самодовольно поручик,

действительно знавший расположение всех знакомых ему великосветских домов до

мельчайших подробностей.

В небольшой уютной комнате нашли они хозяйку с старым графом, выражение

лица которого было на этот раз еще внушительнее. В своем белом галстуке и с

своими звездами на фраке он показался Калиновичу статуей Юпитера,

поставленной в таинственную нишу. Как серна, легкая и стройная, сидела около

него баронесса.

- Вот он! - проговорила она, указывая на входящего Калиновича.

Герой мой отдал вежливый поклон.

- Я вас, кажется, видал у теперешней вашей супруги? - проговорил

старик.

- Точно так, ваше сиятельство, я имел честь встретиться там с вами раз,

- отвечал Калинович.

- Присядьте тут поближе к нам, - сказала ему баронесса.

Калинович сел.

- Баронесса мне говорила, - начал старик, - что вы желали бы служить у

меня.

- Если б только, ваше сиятельство, позволили мне надеяться... - начал

было Калинович, но граф перебил его кивком головы.

- Она объяснила мне, - продолжал он, - что вы не нуждаетесь в жалованье

и желаете иметь более видную службу.

- Я более чем обеспечен в жизни... - подхватил Калинович, но старик

опять остановил его наклонением головы.

- Вы, однако, литератор, пишете там что-то такое...

- Да, я писал.

- Все это ничего, прекрасно; но все-таки, когда поступите на службу, я

буду просить вас прекратить это. И вообще вам, как чиновнику, как лицу

правительственному, прервать по возможности сношения с этими господами,

которые вообще, между нами, на дурном счету.

Калинович ничего на это не возразил и молчал.

- С Александром Петровичем вы познакомили их? - обратился старик к

баронессе.

- Нет еще, но представлю, - подхватила та.

- Да, представьте; это лучше будет, и скажите, что вы уже мне говорили

и что я желаю, чтоб он напомнил мне завтра.

- Merci, - проговорила баронесса.

Старик отвечал ей на это только улыбкою, и затем между ними начался

разговор более намеками.

Калинович понял, что он уж лишний, и вышел.

Белавин не выходил у него из головы. "Какое право, - думал он, - имеют

эти господа с своей утопической нравственной высоты третировать таким

образом людей, которые пробиваются и работают в жизни?" Он с рождения, я

думаю, упал в батист и кружева. Хорошо при таких условиях развивать в голове

великолепные идеи и в то же время ничего не делать! Палец об палец он,

верно, не ударил, чтоб провести в жизни хоть одну свою сентенцию, а только,

как бескрылая чайка, преспокойно сидит на теплом песчаном бережку и с

грустью покачивает головой, когда у ней перед носом борются и разрушаются на

волнах корабли. Худ ли, хорош ли я, но во мне есть желание живой

деятельности; я не родился сидеть сложа руки. И неужели они не знают, что в

жизни, для того чтоб сделать хоть одно какое-нибудь доброе дело, надобно

совершить прежде тысячу подлостей? И наконец, на каком основании взял этот

человек на себя право взвешивать мои отношения с этой девочкой и швырять мне

с пренебрежением мои деньги, кровью и потом добытые для счастья этой же

самой женщины?"

Так укреплял себя герой мой житейской моралью; но таившееся в глубине

души сознание ясно говорило ему, что все это мелко и беспрестанно

разбивается перед правдой Белавина. Как бы то ни было, он решился заставить

его взять деньги назад и распорядиться ими, как желает, если принял в этом

деле такое участие. С такого рода придуманной фразой он пошел отыскивать

приятеля и нашел его уже сходящим с лестницы.

- Monsieur Белавин! - крикнул он, подбегая к перилам. - Возьмите

деньги. Ни вы мне возвращать, ни я их оставить у себя не имеем права.

- Полноте; оставьте уж у себя! - отозвался Белавин и хлопнул выходными

дверями.

Надобно было иметь нечеловеческое терпенье, чтоб снести подобный

щелчок. Первое намерение героя моего было пригласить тут же кого-нибудь из

молодых людей в секунданты и послать своему врагу вызов; но дело в том, что,

не будучи вовсе трусом, он в то же время дуэли считал решительно за

сумасшествие. Кроме того, что бы ни говорили, а направленное на вас дуло

пистолета не безделица - и все это из-за того, что не питает уважение к

вашей особе какой-то господин...

Покуда все эти благоразумные мысли смиряли чувства злобы в душе

Калиновича, около него раздался голос хозяйки:

- Monsieur Калинович, где вы? Досадный! Пойдемте; я вас представлю

вашему директору. Я сейчас уж говорила ему, - произнесла баронесса и взяла

его за руку.

Калинович последовал за ней.

- Я посажу вас в партию с ним - проиграйте ему: он это любит.

- Любит? - спросил Калинович насмешливым голосом.

- Любит; ужасно черная душа! - отвечала хозяйка.

- Monsieur Калинович, Александр Петрович! - произнесла она, подходя к

известному нам директору.

- Мы уж знакомы, - произнес тот, протягивая Калиновичу руку.

- Знакомы? - спросила баронесса у Калиновича.

- Я имел честь быть раз у его превосходительства, - отвечал тот.

- Стол ваш, господа, в гостиной, - заключила хозяйка и ушла.

Директор и Калинович, как встретившиеся в жизни два бойца, вымеряли

друг друга глазами.

- Вы женились? - произнес директор первый.

- Да, вот жена моя, - отвечал Калинович, показывая директору на

проходившую с другой дамой Полину, которая, при всей неправильности стана,

сумела поклониться свысока, а директор, в свою очередь, отдавая поклон,

заметно устремил взор на огромные брильянты Полины, чего Калинович при этом

знакомстве и желал.

- Пойдемте, однако, на наше ристалище! - проговорил директор, когда

дамы отошли.

- Пойдемте! - подхватил Калинович.

Перед ужином пробежал легкий говор, что он своему партнеру проиграл две

тысячи серебром, и, в оправдание моего героя, я должен сказать, что в этом

случае он не столько старался о том, сколько в самом деле был рассеян:

несносный образ насмешливо улыбавшегося Белавина, как привидение, стоял

перед ним.

Недели через две в приказах было отдано, что титулярный советник

Калинович определен чиновником особых поручений при ***. Начальство в этом

случае не ошиблось: из героя моего вышел блестящий следователь. Через год

произведен он был в коллежские асессоры, награжден вслед за тем орденом Анны

3-й степени, а года через два чином надворного советника. Заняв потом место

чиновника особых поручений пятого класса, он, в продолжение четырех лет,

получил коллежского советника, Владимира на шею и назначен был, наконец,

исправляющим должность M-го вице-губернатора.