<!<wbparam bottomwblocate="bottom.htm" bottomwbheight="6" topwbxsl="head.xsl" topwbxml="<autor>Алексей Феофилактович. Писемский</autor><caption>XII</caption><label>Тысяча душ</label>" topwbheight="66">!>
 

На другой день все стало мало-помалу обделываться. Калинович, как бы

совершенно утратив личную волю, написал под диктовку князя к Настеньке

записку, хоть и загадочного, но довольно утешительного содержания. Нанята

была в аристократической Итальянской квартира с двумя отделениями: одно для

князя, другое для жениха, которого он, между прочим, ссудил маленькой

суммой, тысячи в две серебром, и вместе с тем - больше, конечно, для памяти

- взял с него вексель в пятьдесят две тысячи. Дня через два, наконец,

Калинович поехал вместе с князем к невесте. Свидание это было довольно

странное.

- Здравствуйте, Калинович! - сказала, встречая их, Полина голосом,

исполненным какого-то значения.

Тот ей ничего не ответил. Все утро потом посвящено было осматриванию

маленького дачного хозяйства, в котором главную роль играл скотный двор с

тремя тучными черкасскими коровами. В конюшне тоже стояли два серые жеребца,

на которых мы встретили князя на Невском. Полина велела подать хлеба и

начала смело, из своих рук, кормить сердитых животных. Кроме того, по

маленькому двору ходили куры, которых молодая хозяйка завела, желая сделать

у себя совсем деревню. Во все это Калиновича посвящали очень подробно, как

полухозяина, и только уж после обеда, когда люди вообще бывают более склонны

к задушевным беседам, князь успел навести разговор на главный предмет.

- Кузина, Яков Васильич, вероятно, желает, чтоб вы сами подтвердили то,

что я ему передал, - сказал он.

Полина потупилась и сконфузилась.

- Я готова, - проговорила она.

- Следует, следует-с! - подхватил князь и сначала как бы подошел к

балкону, а тут и совсем скрылся.

Оставшись вдвоем, жених и невеста довольно долгое время молчали.

- Нравлюсь ли я вам, Калинович, скажите вы мне? Я знаю, что я не

молода, не хороша... - начала Полина.

Калинович больше пробормотал ей в ответ, что какое же другое чувство

может заставить его поступать таким образом.

- А Годневу вы любили? - спросила Полина.

- Да, я ее любил, - отвечал Калинович.

- Очень?

- Очень.

- Точно ли вы оставляете ее?

Калинович усиленно вдохнул в себя целую струю воздуха.

- Она изменила мне, - проговорил он.

- Не может быть! Нет!.. Какая оке эта она!.. Я не думала этого... Нет,

это, верно, неправда.

- Изменила, - повторил Калинович с какой-то гримасой.

- И вам трудно об этом говорить, я вижу.

- Да, нелегко.

- Ну и не станем, - сказала Полина и задумалась.

- Послушайте, однако, - начала она, - я сама хочу быть с вами

откровенна и сказать вам, что я тоже любила когда-то и думала вполне

принадлежать одному человеку. Может быть, это была с моей стороны ужасная

ошибка, которой, впрочем, теперь опасаться нечего! Человек этот, по крайней

мере для меня, умер; но я его очень любила.

Калинович молчал.

- Вы не будете за это на меня сердиться? - продолжала Полина.

- По какому оке праву? - проговорил он, наконец.

- По праву мужа, - отвечала с улыбкой Полина.

- Что ж? - отвечал Калинович, тоже с полуулыбкой.

- Не сердитесь... Я вас, кажется, буду очень любить! - подхватила

Полина и протянула ему руку, до которой он еще в первый раз дотронулся без

перчатки; она была потная и холодная. Нервный трепет пробежал по телу

Калиновича, а тут еще, как нарочно, Полина наклонилась к нему, и он

почувствовал, что даже дыхание ее было дыханием болезненной женщины. Приезд

баронессы, наконец, прекратил эту пытку. Как радужная бабочка, в цветном

платье, впорхнула она, сопровождаемая князем, и проговорила:

- Bonjour!

- Bonjour! - сказала Полина и сейчас же представила ей Калиновича как

жениха своего.

- Ah, je vous felicite*, - проговорила баронесса.

______________

* Ах, поздравляю вас (франц.).

- Et vous aussi, monsieur*, - прибавила она, протягивая Калиновичу

через стол руку, которую тот пожимая, подумал:

______________

* И вас также, сударь (франц.).

"Вот кабы этакой ручкой приходилось владеть, так, пожалуй бы, и

Настеньку можно было забыть!"

Баронесса, конечно, сейчас же вызвала разговор о модах и по случаю

предстоявшей свадьбы вошла в мельчайшие подробности: она предназначила, как

и у кого делать приданое, кто должен драпировать, меблировать спальню и

прочие комнаты, обнаружа при этом столько вкуса и практического знания, что

князь только удивлялся, восхищался и поддакивал ей. Калинович тоже делал

вид, как будто бы все это занимает его, хоть на сердце были невыносимые

тоска и мука.

В дальнейшем ходе событий жених и невеста стали, по заведенному

порядку, видаться каждый день, и свидания эти повлекли почти ожидаемые

последствия. Кто не знает, с какой силой влюбляются пожилые, некрасивые и по

преимуществу умные девушки в избранный предмет своей страсти, который дает

им на то какой бы ни было повод или право? Причина тому очень простая: они

не избалованы вниманием мужчин, но по своему уму, по своему развитию (жаждут

любви; им потребно это чувство, и когда подобная звезда восходит на их

горизонте, они, как круглые бедняки, страстно и боязливо хватаются за свою

последнюю лепту. С Полиной, каковы бы ни были ее прежние чувства к князю,

но, в настоящем случае, повторилось то же самое: с каждым, кажется, часом

начала она влюбляться в Калиновича все больше и больше. Бывши скупа и

расчетлива не меньше матери, она, не ожидая напоминаний князя, подарила

жениху разом билет в полтораста тысяч серебром. Калинович поцеловал у ней

при этом руку и был как будто бы поласковей с нею; но деньги, видно, не

прибавили ему ни счастия, ни спокойствия, так что он опять не выдержал этой

нравственной ломки и в одно милое, с дождем и ветром, петербургское утро

проснулся совсем шафранный: с ним сделалась желчная горячка!

Полина перепугалась, сейчас же переехала в город и непременно хотела

сама ухаживать за больным, постоянно стараясь развлекать его своими ласками.

Сделавшись от болезни еще нервней и раздражительней, Калинович,

наконец, почувствовал к невесте то страшное физиологическое отвращение,

которое скрывать не было уже никаких человеческих сил, и чем бы все это

кончилось, - неизвестно! К счастию, лечивший его доктор, узнав отношения лиц

и поняв, кажется, отчего болен пациент, нашел нужным, для успеха лечения,

чтоб невеста не тревожила больного и оставляла его больше в покое, больше

одного. Он передал это князю, который, в свою очередь, тоже хорошо понимая

настоящую сущность, начал употреблять всевозможные уловки, чтоб задержать

Полину у ней на квартире, беспрестанно возил ее по магазинам, и когда она

непременно хотела быть у Калиновича, то ни на одну секунду не оставлял ее с

ним вдвоем, чтоб не дать возможности выражаться и развиваться ее нежности.

Свадебные хлопоты стали приходить к концу. Калинович худой, как скелет,

сидел по обыкновению на своей кровати. Человек доложил ему, что пришел

генеральшин Григорий Васильев.

- Пусти! - сказал Калинович.

Вошел знакомый нам старик-повар, еще более оплешивевший, в старомодном,

вишневого цвета, с высоким воротником, сюртуке, в светло вычищенных сапожках

и серебряным перстнем на правой руке.

- Что тебе надобно? - спросил Калинович.

- Так как, выходит, являюсь господину и барину моему, на все дни живота

моего нескончаемому... - отвечал Григорий Васильев, свернув несколько голову

набок и становясь навытяжку.

Калинович посмотрел на него.

- Собственно, как старому генералу, за которого теперь все наши помыслы

и сердец наших излияния перед престолом всевышнего изливаться должны за

успокоение их высокочувствительной души, и больше ничего... так я и

понимаю!..

Калинович догадался, что старик был сильно выпивши, и, желая от него

скорее отделаться, подал было ему три рубля серебром, но Григорий Васильев

отступил несколько шагов назад.

- Не за тем, Яков Васильич, являюсь, - возразил он с усмешкою, - но что

собственно вчерашнего числа госпожа наша Полина Александровна, через князя,

изволила мне отдать приказ, что, так как теперича оне изволят за вас замуж

выходить и разные по этому случаю будут обеды и балы, и я, по своей старости

и негодности, исполнить того не могу, а потому сейчас должен сбираться и

ехать в деревню... Как все это я понимать могу? В какую сторону? - заключил

старик и принял вопросительную позу.

Калинович, однако, ничего не отвечал ему.

- Не дела моего исполнить не могу - это только напрасные обиды их

против меня, - продолжал Григорий Васильев, - а что я человек, может быть,

опасный - это может быть... - присовокупил он с многозначительной миной.

- Чем же ты человек опасный? - спросил наконец Калинович, которого

начинала несколько забавлять эта болтовня.

- Коли приказанье будет, я доклад смелый могу держать, - отвечал старик

с какой-то гордостью. - Григорий Васильев не такой человек, чтоб его можно

было залакомить или закупить, что коли по головке погладить, так он и лапки

распустит: никогда этого быть не может. У Григорья Васильева, - продолжал он

умиленным тоном и указывая на потолок, - был один господин - генерал... он

теперь на небе, а вы, выходит, преемник его; так я и понимаю!

- Конечно, - подтвердил Калинович.

- И ежели вы теперича, - продолжал старик еще с большим одушевлением, -

в настоящем звании преемник его чинов, крестов и правил, вы прямо скажете:

"Гришка! Поди ты, братец, возьми в своей кухне самое скверное помело и

выгони ты этого самого князя вон из моего дома!" А я исполнить то должен, и

больше ничего!

Последние слова уж заметно заинтересовали Калиновича.

- Что ж тебе так не нравится князь? - спросил он.

- Князь!.. - воскликнул старик со слезами на глазах. - Так я его

понимаю: зеленеет теперь поле рожью, стеблями она, матушка, высокая, колосом

тучная, васильки цветут, ветерок ими играет, запах от них разносит, сердце

мужичка радуется; но пробежал конь степной, все это стоптал да смял, волок

волоком сделал: то и князь в нашем деле, - так я его понимаю.

- Что ж, разорил что ли он? - спросил Калинович.

- Тьфу для нас его разоренье было бы! - отвечал Григорий Васильев. -

Слава богу, после генерала осталось добра много: достало бы на лапти не

одному этакому беспардонному князю, а и десятку таких; конечно, что

удивлялись, зная, сколь госпожа наша на деньгу женщина крепкая, твердая, а

для него ничего не жалела. Потеряв тогда супруга, мы полагали, что оне либо

рассудка, либо жизни лишатся; а как опара-то начала всходить, так и показала

тоже свое: въявь уж видели, что и в этаком высоком звании женщины не теряют

своих слабостей. Когда приехала вдовицей в деревню, мелкой дробью рассыпался

перед ними этот человек. Портреты генерала, чтоб не терзали они очей ее,

словно дрова, велел в печке пережечь и, как змей-искуситель, с тех же пор

залег им в сердце и до конца их жизни там жил и командовал. Бывало, мину к

кому из людей неприятную отнесет, смотришь, генеральша и делает с тем

человеком свое распоряжение... Все должны были угождать, трепетать и

раболепствовать князю!

Калинович начинал хмуриться.

- Что ж у них, интрига, что ли, была? - спросил он.

Григорий Васильев пожал плечами.

- Горничные девицы, коли не врут, балтывали... - проговорил он, горько

усмехнувшись. - И все бы это, сударь, мы ему простили, по пословице: "Вдова

- мирской человек"; но, батюшка, Яков Васильич!.. Нам барышни нашей тут

жалко!.. - воскликнул он, прижимая руку к сердцу. - Как бы теперь старый

генерал наш знал да ведал, что они тут дочери его единородной не поберегли и

не полелеяли ее молодости и цветучести... Батюшка! Генерал спросит у них

ответа на страшном суде, и больше того ничего не могу говорить!

- Отчего ж не говорить? - спросил мрачно Калинович и потупляя глаза.

- Говорить! - повторил старик с горькою усмешкою. - Как нам говорить,

когда руки наши связаны, ноги спутаны, язык подрезан? А что коли собственно,

как вы теперь заместо старого нашего генерала званье получаете, и ежели

теперь от вас слово будет: "Гришка! Открой мне свою душу!" - и Гришка

откроет. "Гришка! Не покрывай ни моей жены, ни дочери!" - и Гришка не

покроет! Одно слово, больше не надо.

- Конечно, говори, тем больше, когда начал, - повторил Калинович еще

более серьезным тоном.

- Говори! - повторил опять с горькою усмешкою и качая головой Григорий

Васильев. - Говорить, батюшка, Яков Васильич, надобно по-божески: то, что

барышня, может, больше маменьки своей имела склонность к этому князю. Я

лакей - не больше того... и могу спросить одно: татарин этот человек али

христианин? Как оне очей своих не проглядели, глядючи в ту сторону, откуда

он еще только обещанье сделает приехать... Батюшка, господин наш новый! А

коли бы теперь вам доложить, какие у них из этого с маменькой неудовольствия

были, так только одна царица небесная все это видела, понимала и судила...

Мы, приближенная прислуга, не знаем, кому и как служить; и я, бывало, по

глупому своему характеру, еще при жизни покойной генеральши этим

разбойникам, княжеским лакеям, смело говаривал: "Что это, говорю,

разбойники, вы у нас наделали! Словно орда татарская с барином своим

набежали к нам, полонили да разорили, псы экие!"

Калинович слушал молча и только еще ниже склонил голову.

- Батюшка, Яков Васильич! - восклицал Григорий Васильев, опять прижимая

руку к сердцу. - Может, я теперь виноватым останусь: но, как перед образом

Казанской божией матери, всеми сердцами нашими слезно молим вас: не казните

вы нашу госпожу, а помилуйте, батюшка! Она не причастна ни в чем; только

злой человек ее к тому руководствовал, а теперь она пристрастна к вам всей

душой - так мы это и понимаем.

Калинович молчал.

- Конечно, мы хоть и рабы, - продолжал Григорий Васильев, - а тоже

чувствовали, как их девичий век проходил: попервоначалу ученье большое было,

а там скука пошла; какое уж с маменькой старой да со скупой развлеченье

может быть?.. Только свету и радости было перед глазами, что князь один со

своими лясами да балясами... ну, и втюрилась, по нашему, по-деревенски

сказать.

- Зачем же Полина Александровна за меня замуж выходит, когда она

влюблена в князя? - спросил вдруг Калинович.

- Охлажденье, сударь, к нему имеют... большое охлажденье против

прежнего, - отвечал успокоительным тоном Григорий Васильев, - вот уж года

четыре мы это замечаем; только и говорят своим горничным девицам: "Ах,

говорят, милые мои, как бы я желала выйти замуж!" Барышня, батюшка, умная,

по политике тонкая, все, может быть, по чувствительной душе своей

почувствовали, какой оне пред господом творцом-создателем грех имеют. Как

оне теперь рады вам - и сказать того нельзя; только и спрашивают всех:

"Видели ли вы моего жениха? Хорош ли он?"

Выслушав все это, Калинович вздохнул. Он приказал старику, чтоб тот не

болтал о том, что ему говорил, и, заставив его взять три целковых, велел

теперь идти домой; но Григорий Васильев не двигался с места.

- Я все насчет своей негодности, господин вы наш хороший и новый!.. -

проговорил он, становясь в грустную позу.

- Ты останешься, - сказал ему Калинович.

Но Григорий Васильев с какой-то недоверчивостью повернулся и вышел

неторопливо.

Больной между тем, схватив себя за голову, упал в изнеможении на

постель. "Боже мой! Боже мой!" - произнес он, и вслед за тем ему сделалось

так дурно, что ходивший за ним лакей испугался и послал за Полиной и князем.

Те прискакали. Калинович стал настоятельно просить, чтоб завтра же была

свадьба. Он, кажется, боялся за свою решимость. Полина тоже этому

обрадовалась, и таким образом в маленькой домовой церкви произошло их

венчанье.

Как мертвец худой, стоял жених перед налоем. На вопрос священника: "Не

обещался ли кому-нибудь?" - он ничего не проговорил.

Единственными лицами при церемонии были князь и муж баронессы. В

качестве свидетелей они скрепили своей благородной подписью запись в брачной

книге. После венца у новобрачных, по петербургскому обычаю, был только чай с

мороженым и фруктами для близких знакомых, которые, выпив по нескольку

заздравных бокалов, поспешили разъехаться.

В богатом халате, в кованных золотом туфлях и с каким-то мертвенным

выражением в лице прошел молодой по шелковистому ковру в спальню жены - и

затем все смолкло. На улицах было тоже тихо часов до трех; но на рассвете

вдруг вспыхнул на Литейной пожар. Пламя в несколько минут охватило весь дом.

Наскакала пожарная команда, и сбежался народ. В третьем этаже раздался крик

женщины, молившей о спасении. Толпа дрогнула, но никто не пошевелился. Вдруг

появился господин в незастегнутом пальто, без галстука... С несвойственной,

видно, ему силой он подставил огромную лестницу и, как векша, проворно

взобрался по ней, разбил сразу рукой раму и, несмотря на то, что на него

пахнуло дымом и пламенем, скрылся в окно. Все замерло в ожидании. Через

несколько минут спаситель появился с бесчувственной женщиной на руках. Толпа

встретила его громким "ура" и "браво"; но он скрылся.

Это был новобрачный Калинович.

Как и зачем он тут появился? Еще полчаса перед тем он выбежал, как

полоумный, из дому, бродил несколько времени по улицам, случайно очутился на

пожаре и бросился в огонь не погибающую, кажется, спасать, а искать там

своей смерти: так, видно, много прелести и наслаждения принесло ему брачное

ложе.