<!<wbparam bottomwblocate="bottom.htm" bottomwbheight="6" topwbxsl="head.xsl" topwbxml="<autor>Алексей Феофилактович. Писемский</autor><caption>IV</caption><label>Тысяча душ</label>" topwbheight="66">!>
 

В течение месяца Калинович сделался почти домашним человеком у

генеральши. Полина по крайней мере раза два - три в неделю находила

какой-нибудь предлог позвать его или обедать, или на вечер - и он ходил.

Настенька уже более не противодействовала и даже смеялась над ухаживаньем

Полины.

- Mademoiselle Полина решительно в вас влюблена, - говорила она при

отце и при дяде Калиновичу.

- Да, я сам это замечаю, - отвечал тот.

- Вдруг вы женитесь на ней, - продолжала с лукавою улыбкою Настенька.

- Что ж, это чудесно было бы! - подхватывал Калинович. - Впрочем, с

одним только условием, чтоб она тотчас после венца отдала мне по духовной

все имение, а сама бы умерла.

- И вам бы не жаль ее было? - замечала как бы укоризненным тоном

Настенька.

- Напротив, я о ней жалел бы, только за себя бы радовался, - отвечал

Калинович.

Иногда, расшутившись, он даже прибавлял:

- Отчего это Полина не вздумает подарить мне на память любви колечко,

которое лежит у ней в шкапу в кабинете; солитер с крупную горошину; за него

решительно можно помнить всю жизнь всякую женщину, хоть бы у ней не было

даже ни одного ребра.

Петр Михайлыч по обыкновению качал головой; но более всех, кажется,

разговор в этом тоне доставлял удовольствие капитану. Впрочем, Калинович,

отзываясь таким образом о Полине у Годневых, был в то же время с нею

чрезвычайно вежлив и внимателен, так что она почти могла подумать, что он

интересуется ею. Всем этим, надобно сказать, герой мой маскировал глубоко

затаенную и никем не подозреваемую мечту о прекрасной княжне, видеть которую

пожирало его нестерпимое желание; он даже решался несколько раз, хоть и не

получал на то приглашения, ехать к князю в деревню и, вероятно, исполнил бы

это, но обстоятельства сами собой расположились совершенно в его пользу.

Генеральша вдруг припомнила слова князя о лечении водою и, сообразив, что

это будет очень дешево стоить, задумала переехать в свою усадьбу. Полине

сначала очень этого не хотелось, но отговаривать и отсоветовать матери, она

знала, было бы бесполезно. К счастью, в этот день приехал князь, и она с

ужасом передала ему намерение старухи.

- Что ж, это еще лучше! - сказал тот.

- Как же лучше? Ты знаешь, что меня здесь удерживает, - возразила

Полина.

- Да, - проговорил князь и, подумав, прибавил: - что ж... его можно

пригласить в деревню: по крайней мере удалим его этим от влияния здешних

господ.

- Нет, это невозможно; это, по ее скупости, покажется бог знает каким

разорением! Она уж и теперь говорит, зачем он у нас так часто обедает.

- Да, - повторил князь и потом, опять подумав, прибавил: - ничего,

сделаем...

Полина вопросительно на него взглянула.

В тот же вечер пришел Калинович. Князь с ним был очень ласков и, между

прочим разговором, вдруг сказал:

- А что, Яков Васильич, теперь у вас время свободное, а лето жаркое, в

городе душно, пыльно: не подарите ли вы нас этим месяцем и не погостите ли у

меня в деревне? Нам доставили бы вы этим большое удовольствие, а себе, может

быть, маленькое развлечение. У меня местоположение порядочное, есть тоже

садишко, кое-какая речонка, а кстати вот mademoiselle Полина с своей мамашей

будут жить по соседству от нас, в своем замке...

Калинович вспыхнул от удовольствия: жить целый месяц около княжны,

видеть ее каждый день - это было выше всех его ожиданий.

- А вы тоже переезжаете в деревню? - едва нашелся он отнестись к

Полине.

- Да, мы уезжаем отсюда, - отвечала та, покраснев в свою очередь.

Смущение Калиновича она перетолковала в свою пользу.

- Итак, Яков Васильич, значит, по рукам? - сказал князь.

- Я почту себе за большое удовольствие... - отвечал тот.

- Прекрасно, прекрасно! - повторил князь несколько раз.

Чувство ожидаемого счастья так овладело моим героем, что он не в

состоянии был спокойно досидеть вечер у генеральши и раскланялся. Быстро

шагая, пошел он по деревянному тротуару и принялся даже с несвойственною ему

веселостью насвистывать какой-то марш, а потом с попавшимся навстречу

Румянцовым раскланялся так радушно, что привел того в восторг и в

недоумение. Прошел он прямо к Годневым, которых застал за ужином, и как ни

старался принять спокойный и равнодушный вид, на лице его было написано

удовольствие.

- Здравствуйте! - встретил его своим обычным восклицанием Петр

Михайлыч.

- Здравствуйте и прощайте! - отвечал Калинович.

Настенька, капитан и Палагея Евграфовна, делавшая салат, взглянули на

него.

- Это как прощайте? - спросил Петр Михайлыч.

- Сейчас получил приглашение и еду гостить к князю на всю вакацию, -

отвечал Калинович, садясь около Настеньки.

- Как на всю вакацию, зачем же так надолго? - спросила та и слегка

побледнела.

- Затем, что хочу хоть немного освежиться, тем больше, что надобно

писать; а здесь я решительно не могу.

- Писать, я думаю, везде все равно, - заметила Настенька.

- Нет, не все равно: здесь, вы сами знаете, что я не могу писать, -

возразил с ударением Калинович.

Тем на этот раз объяснение и кончилось.

Генеральша в одну неделю совсем перебралась в деревню, а дня через два

были присланы князем лошади и за Калиновичем. В последний вечер перед его

отъездом Настенька, оставшись с ним вдвоем, начала было плакать; Калинович

вышел почти из себя.

- Что ж вы такое хотите от меня? Неужели, чтоб я целый век свой сидел,

не шевелясь, около вашей, с позволения сказать, юбки? - проговорил он.

- Я не хочу и не требую этого; оставьте мне, по крайней мере, право

плакать и грустить, - отвечала Настенька.

- Нет, вы не этого права желаете: вы оставляете за собой странное право

- отравлять малейшее мое развлечение, - возразил Калинович.

- Бог с тобой, что ты так меня понимаешь! - сказала Настенька и больше

ничего уже не говорила: ей самой казалось, что она не должна была плакать.

Калинович окончательно приучил ее считать тиранством с ее стороны малейшее

несогласие с каким бы то ни было его желанием. Чтоб избежать неприятной

сцены расставанья, при котором опять могли повториться слезы, он выехал на

другой день с восходом солнца. Дорога сначала шла ровная, гладкая. Резво и

весело бежала бойкая четверня, и легонький, щегольской фаэтон только слегка

покачивался. Утренний воздух был сыроват и свеж. Солнце обливало розовым

светом окрестность. В стороне, на поле, мужик орал, понукая свою

толстоголовую лошаденку. На другой стороне дороги лениво тянулось стадо

коров. В деревнюшке, на полуразвалившемся крылечке, стояла молоденькая

хорошенькая бабенка и зевала. Чу! Блеют овцы. Наносится, вероятно из города,

благовест к заутрени. Рябит и волнуется выколосившаяся рожь, и ярко зеленеет

яровое. В небольшом перелеске, около дороги, сидит гриб, и на краю огнища

краснеют две - три ягоды земляники. С крутой и каменистой горы кучер

затормозил колеса, и коренные, сев в хомуты, осторожно спустили. Смиренно

потом прошла вся четверня по фашинной плотине мельницы, слегка вздрагивая и

прислушиваясь к бестолковому шуму колес и воды, а там начался и лес - все

гуще и гуще, так что в некоторых местах едва проникал сквозь ветви дневной

свет... Дорогу почти сплошь стали пересекать корни дерев, и на несколько

сажен тянуться покрытые плесенью лужи. Но посреди этой глуши вдруг иногда

запахнет отовсюду ландышем, зальется где-то очень близко соловей, чирикнут и

перекликнутся уж бог знает какие птички, или шумно порхнет из-под куста

тетерев... Все это Калинович наблюдал с любопытством и удовольствием, как

обыкновенно наблюдают и восхищаются сельскою природою солидные городские

молодые люди, и в то же время с каким-то замираньем в сердце воображал, что

чрез несколько часов он увидит благоухающую княжну, и так как ничто столь не

располагает человека к мечтательности, как езда, то в голове его начинали

мало-помалу образовываться довольно смелые предположения: "Что если б княжна

полюбила меня, - думал он, - и сделалась бы женой моей... я стал бы

владетелем и этого фаэтона, и этой четверки... богат... муж красавицы...

известный литератор... А Настенька?.." - задавал он вдруг себе вопрос, и в

воображении его невольно возникал печальный образ бедной девушки, так горячо

его поцеловавшей и так крепко прильнувшей к его груди в последний вечер...

Автор берет смелость заверить читателя, что в настоящую минуту в душе его

героя жили две любви, чего, как известно, никаким образом не допускается в

романах, но в жизни - боже мой! - встречается на каждом шагу. Настеньку

Калинович полюбил и любил за любовь к себе, понимал и высоко ценил ее

прекрасную натуру, наконец, привык к ней. Но чувство к княжне было скорей

каким-то эстетическим чувством; это было благоговение к красоте, еще более

питаемое тем, что с ней могла составиться очень приличная партия.

За лесом пошли дачи князя, и с первым шагом на них Калинович

почувствовал, что он едет по владениям помещика нашего времени. Вместо узкой

проселочной дороги начиналось шоссе. По сторонам был засеян то лен-ростун,

то клевер. На озимых полосах лежали кучи гниющих щепок, а по лугам виднелись

бугры вырытых пеньев и прорыты были с какими-то особенными целями канавы.

Из-за рощи открывалось длинное строение с высокой трубой, из которой шел

густой дым, заставивший подозревать присутствие паров. Обогнув сад, издали

напоминающий своею правильностью ковер, и объехав на красном дворе круглый,

огромный цветник, экипаж, наконец, остановился у подъезда. Молодой,

хорошенький из себя лакей, в красивой жакетке и белом жилете, вероятно из

цирюльников, выбежал навстречу и, ловко откинув фусак фаэтона, слегка

поддержал Калиновича, когда тот соскакивал.

- Прямо к князю или в ваши комнаты пожалуете? - спросил он, вежливо

склоняя голову.

- Да, я желал бы прежде переодеться, - отвечал Калинович, подумав.

- Пожалуйте! - подхватил лакей и распахнул двери в нижнюю половину.

Калинович вошел. Это было целое отделение из нескольких комнат для

приезжающих гостей-мужчин. Кругом шли турецкие диваны, обтянутые трипом; в

углах стояли камины; на стенах, оклеенных под рытый бархат сбоями, висели в

золотых рамах масляные и не совсем скромного содержания картины; пол был

обтянут толстым зеленым сукном. В эти-то с таким удобством убранные комнаты

лакей принес маленький, засаленный чемоданчик Калиновича и, как нарочно, тут

же отпер небольшой резного ореха шкапчик, в котором оказался фарфоровый

умывальник и таковая же лохань. Никогда еще герою моему не казалась так

невыносимо отвратительна его собственная бедность, как в эту минуту.

Умывшись наскоро, он сказал человеку:

- Теперь ты, любезный, можешь идти: я обыкновенно сам одеваюсь.

Лакей поклонился и вышел. Калинович поспешил переодеться в свою

единственную фрачную пару, а прочее платье свое бросил в чемодан, запер его

и ключ положил себе в карман, из опасенья, чтоб княжеская прислуга не стала

рассматривать и осмеивать его гардероба, в котором были и заштопанные

голландские рубашки, и поношенные жилеты, и с расколотою деревянной ручкой

бритвенная кисточка.

Вошел другой лакей, постарше и еще с более приличной физиономией, во

фраке и белом жилете.

- Его сиятельство приказали спросить, где вы изволите чай кушать: сюда

прикажете или вверх пожалуете? - проговорил он.

- Я пойду туда, - отвечал Калинович.

Лакей повел его в бельэтаж. Сначала они прошли огромную, под мрамор,

залу, потом что-то вроде гостиной, с несколькими небольшими диванчиками, за

которой следовала главная гостиная с тяжелою бархатною драпировкою, и,

наконец уже, пройдя еще небольшую комнату, всю в зеркалах и установленную

куколками, очутились в столовой с отворенным балконом на садовую террасу.

Там Калинович увидел князя со всей семьей за круглым столом, на котором

стоял серебряный самовар с чашками и, по английскому обыкновению, что-то

вроде завтрака. Тут были и корзина с сухарями, и чухонское масло, и сыр, и

бутерброды из телятины, дичи и ветчины, и даже теплое блюдо котлет. Князь, в

сюртучке из тонкого серого сукна, в легоньком, слегка завязанном галстучке,

при входе Калиновича встал.

- Сейчас только сам хотел идти к вам, - сказал он, подходя и обнимая

его.

Княгиня, сидевшая в покойном кресле, послала гостю довольно ласковый

поклон. Княжна в простом, но дорогом, должно быть, платьице и очень мило

причесанная, тоже слегка кивнула ему головкой. Кроме хозяев, в столовой

находились разливавшая чай белокурая дама в чопорном чепце и затянутая в

корсет и какой-то господин, совершенный брюнет, с бородой, с усами и вообще

с чрезвычайно выразительным лицом, в летнем, последней моды, пиджаке и с

болтающимся стеклышком на шее. Около него сидел лет десяти хорошенький

мальчик, очень похожий на княжну и на княгиню, стриженный, как мужичок, в

скобку и в красной, с косым воротом, канаусовой рубашке. Господин с

выразительным лицом намазывал масло на хлеб и с заметным увлечением толковал

ему, как должно это делать. Из рекомендации князя Калинович узнал, что

господин был m-r ле Гран, гувернер маленького князька, а дама - бывшая

воспитательница княжны, мистрисс Нетльбет, оставшаяся жить у князя навсегда

- кто понимал, по дружбе, а другие толковали, что князь взял небольшой ее

капиталец себе за проценты и тем привязал ее к своему дому. Мистрисс

Нетльбет предложила Калиновичу чаю.

- Не хотите ли вы съесть что-нибудь? Мы обедаем поздно, - сказал князь.

Калинович, никогда до двух часов ничего не евший, но не хотевший этого

показать, стал выбирать глазами, что бы взять, и m-r ле Гран обязательно

предложил ему котлет, отозвавшись о них, и особенно о шпинате, с большой

похвалой.

После этого чайного завтрака все стали расходиться. М-r ле Гран ушел с

своим воспитанником упражняться в гимнастике; княгиня велела перенести свое

кресло на террасу, причем князь заметил ей, что не ветрено ли там, но

княгиня сказала, что ничего - не ветрено. Нетльбет перешла тоже на террасу,

молча села и, с строгим выражением в лице, принялась вышивать бродери. После

того князь предложил Калиновичу, если он не устал, пройтись в поле. Тот

изъявил, конечно, согласие.

- Папа, и я пойду с вами, - сказала, картавя, княжна.

У Калиновича сердце замерло от восторга.

- Allons!* - сказал князь и, пока княжна пошла одеться, провел гостя в

кабинет, который тоже оказался умно и богато убранным кабинетом; мягкая

сафьянная мебель, огромный письменный стол - все это было туровского

происхождения. На стенах висели часы, барометры, термометры и фамильные

портреты. В соседней комнате, как видно было чрез растворенную дверь, стоял

посредине бильярд, а в углу токарный станок. Работая головой по нескольку

часов в день, князь, по его словам, имел для себя правилом упражнять и тело.

______________

* Пошли! (франц.).

"Хорошо жить на свете богатым!" - подумал про себя Калинович и вздохнул

от глубины души.

Пришла княжна в соломенной пастушеской шляпке и в легком бурнусе.

- Allons! - повторил князь и, надев тоже серую полевую шляпу, повел

сначала в сад. Проходя оранжереи и теплицы, княжна изъявила неподдельную

радость, что самый маленький бутончик в розане распустился и что

единственный на огромном дереве померанец толстеет и наливается. В поле

князь начал было рассказывать Калиновичу свои хозяйственные предположения,

но княжна указала на летевшую вдали птичку и спросила:

- Папа, это какая птичка?

- Ворона, chere amie*, ворона, - отвечал князь и, возвращаясь назад

через усадьбу, услал дочь в комнаты, а Калиновича провел на конский двор и

велел вывести заводского жеребца. Сердито и с пеной во рту выскочил серый, в

яблоках, рысак, с повиснувшим на недоуздке конюхом, и, остановясь на

середине площадки, выпрямил шею, начал поводить кругом умными черными

глазами, потом опять понурил голову, фыркнул и принялся рыть копытом землю.

Князь, ласково потрепав его по загривку, велел подать мерку, и оказалось,

что жеребец был шести с половиною вершков.

______________

* милый друг (франц.).

Калинович искренно восхищался всем, что видел и слышал, и так как

любовь освещает в наших глазах все иным светом, то вопрос о вороне по

преимуществу казался ему чрезвычайно мил.

- Вы решительно устроили у себя земной раек, - сказал он князю.

- Да... Что нам, прозаистам, делать, как не заниматься материальными

благами? - отвечал тот и, попросив гостя располагать своим временем без

церемонии, извинился и ушел в кабинет позаняться кой-чем по хозяйству.

Калинович прошел на террасу к дамам в надежде увидеть княжну, но застал там

одну только княгиню, задумчиво смотревшую на видневшиеся из-за сада горы.

Как бы желая чем-нибудь занять молодого человека, она, после нескольких

минут молчания, придумала, наконец, и спросила его, откуда он родом, и когда

Калинович отвечал, - что из Симбирска, поинтересовалась узнать, далеко ли

это. Он отвечал, что далеко, и княгиня, по-видимому, этим удовольствовалась

и замолчала, продолжая, впрочем, смотреть на своего собеседника так грустно

и печально, что ему, наконец, сделалось неловко.

"Что это она точно сожалеет и грустит обо мне?" - подумал он и тоже не

находился с своей стороны, о чем начать бы разговор. Вскоре, однако, в

соседних комнатах раздались радостные восклицания княжны, и на террасу

вбежал маленький князек, припрыгивая на одной ноге, хлопая в ладони и крича:

"Ма тантенька приехала, ма тантенька приехала!.." - и под именем "ма

тантеньки" оказалась Полина, которая шла за ним в сопровождении князя,

княжны и m-r ле Грана. Княгиня очень ей обрадовалась и тотчас же заметила,

что она приехала в новой амазонке, очень искусно выложенной шнурочками.

- Как это мило, как это хорошо! - проговорила она, рассматривая наряд.

- C'est tres joli, maman*, - подхватила с чувством княжна.

______________

* Это очень красиво, мама (франц.).

- Ба! О, я, вандал, и не заметил! - воскликнул князь и, вынув лорнет,

стал рассматривать Полину.

- Charmant, charmant,* - говорил он.

______________

* Прелестно, прелестно! (франц.).

M-r ле Гран сказал комплимент, уже прямо относившийся к Полине, вроде

того, что она прелестна в этом наряде; та отвечала ему только легкой улыбкой

и обратилась к Калиновичу:

- А вам, monsieur Калинович, верно, не нравится моя амазонка?

- Напротив, я только не говорю, а восхищаюсь молча, - отвечал он и

многозначительно взглянул на княжну, которая в свою очередь тоже отвечала

ему довольно продолжительным взглядом.

Полина приехала в амазонке, потому что после обеда предполагалось

катание верхом, до которого княжна, m-r ле Гран и маленький князек были

страшные охотники.

- А вы с нами поедете? - спросила Полина за обедом Калиновича.

- Я-с?.. - начал было тот.

- Вы, верно, боитесь ездить верхом? - заметила вдруг княжна.

- Почему же вы думаете, что я боюсь? - возразил Калинович, несколько

кольнутый этим вопросом.

- Вы статский: статские все боятся, - отвечала княжна.

- Нет, я не боюсь, - отвечал Калинович.

Кавалькада начала собираться тотчас после обеда. М-r ле Гран и князек,

давно уже мучимые нетерпением, побежали взапуски в манеж, чтобы смотреть,

как будут седлать лошадей. Княжна, тоже очень довольная, проворно

переоделась в амазонку. Княгиня кротко просила ее бога ради ехать осторожнее

и не скакать.

- И я вас, княжна, о том же прошу; иначе вы в последний раз катаетесь,

- присовокупил князь.

- Ничего, - отвечала весело княжна.

- Нет, я ей не позволю, - сказала Полина.

- Пожалуйста! - проговорили князь и княгиня в один голос.

Когда лошадей подвели к крыльцу, князь вышел сам усаживать дам. Князек

и m-r ле Гран были уже верхами: первый на вороном клепере, а ле Гран на

самом бойком скакуне. Полина и княжна сели на красивых, но смирных лошадей.

Калиновичу, по приказанию князя, тоже приведена была довольно старая лошадь.

Но герой мой, объявивший княжне, что не боится, говорил неправду: он в жизнь

свою не езжал верхом и в настоящую минуту, взглянув на лоснящуюся шерсть

своего коня, на его скрученную мундштуком шею и заметив на удилах у него

пену, обмер от страха. Желая, впрочем, скрыть это, он начал спокойно

усаживаться.

- Monsieur Калинович, не с той стороны садитесь! - воскликнул ле Гран.

Князек захохотал.

- Все равно, - заметил князь.

- Все равно! - повторил сконфуженным голосом Калинович и затянул

поводья. Лошадь начала пятиться назад. Он решительно не знал, что с ней

делать.

- Не держите так крепко! - сказал ему князь, видя, что он трусит.

Калинович ослабил поводья. Поехали. Ле Гран начал то горячить свою лошадь,

то сдерживать ее, доставляя тем большое удовольствие княжне и маленькому

князьку, который в свою очередь дал шпоры своему клеперу и поскакал.

- Bien, bien!* - кричал француз и понесся вслед за ним. Княжна тоже

увлеклась их примером и понеслась. Калинович остался вдвоем с Полиной.

______________

* Хорошо, хорошо! (франц.).

- Вас, я думаю, мало интересуют наши деревенские удовольствия, - начала

та.

- Почему ж? - спросил Калинович, более занятый своей лошадью, в которой

видел желание идти в галоп, и не подозревая, что сам был тому причиной,

потому что, желая сидеть крепче, немилосердно давил ей бока ногами.

- Ваши мысли заняты вашими сочинениями, - отвечала Полина.

Калинович молчал.

- И какое это счастье, - продолжала она с чувством, - уметь писать, что

чувствуешь и думаешь, и как бы я желала иметь этот дар, чтоб описать свою

жизнь.

- Отчего ж вы не опишете, - проговорил, наконец, Калинович, все не

могший совладать с своей лошадью.

- Сама я не могу писать, - отвечала Полина, - но, знаете, я всегда

ужасно желала сблизиться с каким-нибудь поэтом, которому бы рассказала мое

прошедшее, и он бы мне растолковал многое, чего я сама не понимаю, и написал

бы обо мне...

Калинович вместо ответа взглянул вдаль.

- Княжна ускакала; вы не исполнили вашего обещания княгине, - заметил

он.

- Ах, да; закричите ей, пожалуйста, чтоб она не скакала! - проговорила

Полина.

- Княжна, князь просил вас не скакать! - крикнул Калинович

по-французски. Княжна не слыхала; он крикнул еще; княжна остановилась и

начала их поджидать. Гибкая, стройная и затянутая в синюю амазонку, с

несколько нахлобученною шляпою и с разгоревшимся лицом, она была удивительно

хороша, отразившись вместе с своей серой лошадкой на зеленом фоне перелеска,

и герой мой забыл в эту минуту все на свете: и Полину, и Настеньку, и даже

своего коня...

В остальную часть вечера не случилось ничего особенного, кроме того,

что Полина, по просьбе князя, очень много играла на фортепьяно, и Калинович

должен был слушать ее, устремляя по временам взгляд на княжну, которая с

своей стороны тоже несколько раз, хоть и бегло, но внимательно взглядывала

на него.