<!<wbparam bottomwblocate="bottom.htm" bottomwbheight="6" topwbxsl="head.xsl" topwbxml="<autor>Алексей Феофилактович. Писемский</autor><caption>IV</caption><label>Тысяча душ</label>" topwbheight="66">!>
 

В двенадцать часов Калинович, переодевшись из мундира в черный фрак, в

черный атласный шарф и черный бархатный жилет и надев сверх всего новое

пальто, вышел, чтоб отправиться делать визиты, но, увидев присланный ему

экипаж, попятился назад: лошадь, о которой Петр Михайлыч так лестно

отзывался, конечно, была, благодаря неусыпному вниманию Палагеи Евграфовны,

очень раскормленная; но огромная, жирная голова, отвислые уши, толстые,

мохнатые ноги ясно свидетельствовали о ее солидном возрасте, сырой

комплекции и кротком нраве. Сбруя, купленная тоже собственными руками

экономки, отличалась более прочностью, чем изяществом. Дрожки на огромных

колесах, высочайших рессорах и с неуклюжими козлами принадлежали к разряду

тех экипажей, которые называются адамовскими. И, в заключение всего, кучером

сидел уродливый Гаврилыч, закутанный в серый решменский, с огромного мужика

армяк, в нахлобученной серой поярковой круглой шляпе, из-под которой торчала

только небольшая часть его морды и щетинистые усы. При появлении Калиновича

Терка снял шляпу и поклонился.

- Ты, верно, лакей? - спросил Калинович.

- Салдат, ваше благородие, отставной салдат, - отвечал Терка и опять

поклонился.

- Зачем же ты стриженый, когда в кучера нанимаешься?

- Нет, ваше благородие, я не в кучерах: я ачилище стерегу. Палагея

Евграфовна меня послала - парень ихний хворает. "Поди, говорит, Гаврилыч,

съезди". Вот что, ваше благородие, - отрапортовал инвалид и в третий раз

поклонился. Он, видимо, подличал перед новым начальником.

Молодой смотритель находился некоторое время в раздумье: ехать ли ему в

таком экипаже, или нет? Но делать нечего, - другого взять было негде. Он

сделал насмешливую гримасу и сел, велев себя везти к городничему, который

жил в присутственных местах.

Войдя в первую комнату, Калинович увидел чрез растворенную дверь даму с

распущенными волосами, в одной кофте и юбке; при его появлении дама

воскликнула:

- Что это, батюшки, что это все шляются!.. - И, как пава, поплыла в

дальние комнаты.

Калинович остался один; он начал слегка стучать ногами. Явилась толстая

горничная девка в домотканом платье и босиком.

- Пошто вы? - спросила она.

- Принимают? - сказал Калинович.

Девка выпучила на него глаза.

- Ольгунька!.. Пострел!.. С кем ты тут болтаешь? - послышался голос

городничего.

Девка ушла к барину.

- Пришел какой-то, не знаю, - отвечала она.

- Да кто такой?

- Не видывала, барин, не знаю.

- Поди скажи, коли что нужно, в полицию бы пришел; а теперь некогда, -

решил городничий.

- Подьте, теперь некогда, ужо в полицию велел прийти, - повторила

девка, возвратившись.

Калинович усмехнулся.

- Потрудись отдать карточку, - сказал он, подавая два билетика с

загнутыми углами.

- Барину, что ли? - спросила девка.

- Барину, - отвечал Калинович и ушел.

"Это звери, а не люди!" - проговорил он, садясь на дрожки, и решился

было не знакомиться ни с кем более из чиновников; но, рассудив, что для

парадного визита к генеральше было еще довольно рано, и увидев на ближайшем

доме почтовую вывеску, велел подвезти себя к выходившему на улицу крылечку.

Почтмейстер, видно, жил крепко: дверь у него одного в целом городе была

заперта и приделан был к ней колокольчик. Калинович по крайней мере раз пять

позвонил, наконец на лестнице послышались медленные шаги, задвижка щелкнула,

и в дверях показался высокий, худой старик, с испитым лицом, в белом вязаном

колпаке, в круглых очках и в длинном, сильно поношенном сером сюртуке.

- У себя господин почтмейстер? - спросил Калинович.

- Я самый, сударь, почтмейстер. Чем могу служить? - отвечал старик

протяжным, ровным и сиповатым голосом.

Калинович объяснил, что приехал с визитом.

- А!.. Очень вам, сударь, благодарен. Милости прошу, - сказал

почтмейстер и повел своего гостя через длинную и холодную залу, на стенах

которой висели огромные масляной работы картины, до того тусклые и мрачные,

что на первый взгляд невозможно было определить их содержание. На всех почти

окнах стоял густо разросшийся герань, от которого распространялся сильный,

удушливый запах. В следующей комнате, куда привел хозяин гостя своего, тоже

висело несколько картин такого же колорита; во весь почти передний угол

стояла кивота с образами; на дубовом некрашеном столе лежала раскрытая и

повернутая корешком вверх книга, в пергаментном переплете; перед столом у

стены висело очень хорошей работы костяное распятие; стулья были некрашеные,

дубовые, высокие, с жесткими кожаными подушками. Посадив Калиновича,

почтмейстер уставил на него сквозь очки глаза и молчал. Калинович тоже не

заговаривал.

- Вы изволили, стало быть, поступить на место господина Годнева? -

спросил, наконец, хозяин.

- Да-с, - отвечал Калинович.

- Так, сударь, так; место ваше хорошее: предместник ваш вел жизнь

роскошную и состоянье еще приобрел... Хорошее место!.. - заключил он

протяжно.

Калинович сделал гримасу.

- А напредь сего какую службу имели? - спросил, помолчав, хозяин.

- Я всего два года вышел из Московского университета и не служил еще.

- Из Московского университета изволили выйти? Знаю, сударь, знаю:

заведение ученое; там многие ученые мужи получили свое воспитание. О господи

помилуй, господи помилуй, господи помилуй! - проговорил почтмейстер, подняв

глаза кверху.

Некоторое время опять продолжалось молчание.

- А из Москвы давно ли изволили отбыть? - снова заговорил он.

- Я прямо оттуда приехал.

- Так, сударь, так; это выходит очень недавнее время. Желательно бы мне

знать, какие идут там суждения, так как пишут, что на горизонте нашем будет

проходить комета.

- Что ж? Это очень обыкновенное явление; путь ее исчислен заранее.

- Знаю, сударь, знаю; великие наши астрономы ясно читают звездную книгу

и аки бы пророчествуют. О господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй!

- сказал опять старик, приподняв глаза кверху, и продолжал как бы сам с

собою. - Знамения небесные всегда предшествуют великим событиям; только

сколь ни быстр разум человека, но не может проникнуть этой тайны, хотя уже и

многие другие мы имеем указания.

- Какие же указания и на что именно? - спросил Калинович, которого

хозяин начал интересовать.

- Многие имеем указания, - повторил тот, уклоняясь от прямого ответа, -

откапываются поглощенные землей города, аки бы свидетели тленности земной.

Читал я, сударь, в нынешнем году, в "Московских ведомостях", что английские

миссионеры проникли уж в эфиопские степи...

- Может быть, - сказал Калинович.

- Да, сударь, проникли, - повторил почтмейстер. - Сказывал мне один

достойный вероятия человек, что в Америке родился уродливый ребенок. О

господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй! Многое, сударь, нам

свидетельствует, очень многое, а паче всего уменьшение любви! - продолжал

он.

Калинович стал смотреть на старика еще с большим любопытством.

- Вы много читаете? - спросил он.

- Нет, сударь, немного; мало нынче книг хороших попадается, да и

здоровьем очень слаб: седьмой год страдаю водяною в груди. Горе меня,

сударь, убило: родной сын подал на меня прошение, аки бы я утаил и похитил

состояние его матери. О господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй! -

заключил почтмейстер и глубоко задумался.

Калинович встал и начал раскланиваться.

- Прощайте, сударь, - проговорил хозяин, тоже вставая. - Очень вам

благодарен. Предместник ваш снабжал меня книжками серьезного содержания: не

оставьте и вы, - продолжал он, кланяясь. - Там заведено платить по десяти

рублей в год: состояние я на это не имею, а уж если будет благосклонность

ваша обязать меня, убогого человека, безвозмездно...

Калинович изъявил полную готовность и пошел.

- Прощайте, сударь, прощайте; очень вам благодарен, - говорил старик,

провожая его и захлопывая дверь, которую тотчас же и запер задвижкой.

Квартира генеральши, как я уже заметил, была первая в городе. Кругом

всего дома был сделан из дикого камня тротуар, который в продолжение всей

зимы расчищался от снега и засыпался песком в тех видах, что за неимением в

городе приличного места для зимних прогулок генеральша с дочерью гуляла на

нем между двумя и четырьмя часами. На окнах висели огромные полосатые

маркизы{38}. Внутреннее убранство соответствовало наружному. Из больших

сеней шла широкая, выкрашенная под дуб лестница, устланная ковром и

уставленная по бокам цветами. При входе Калиновича лакей, глуповатый из

лица, но в ливрее с галунами, вытянулся в дежурную позу и на вопрос:

"Принимают?" - бойко отрезал: "Пожалуйте-с", - и побежал вверх с докладом.

Калинович между тем приостановился перед зеркалом, поправил волосы,

воротнички, застегнул на лишнюю пуговицу фрак и пошел.

Генеральша сидела, по обыкновению, на наугольном диване, в полулежачем

положении.

Мамзель Полина сидела невдалеке и рисовала карандашом детскую головку.

Калинович представился на французском языке. Генеральша довольно пристально

осмотрела его своими мутными глазами и, по-видимому, осталась довольна его

наружностью, потому что с любезною улыбкою спросила:

- Вы помещик здешний?

- Нет-с, - отвечал Калинович, взглянув вскользь на Полину, которая

поразила его своим болезненным лицом и странностью своей фигуры.

- Верно, по каким-нибудь делам сюда приехали? - продолжала генеральша.

Она сочла Калиновича за приехавшего из Петербурга чиновника, которого ждали

в то время в город.

- Нет, я здесь буду служить, - отвечал тот.

- Служить? - сказала генеральша тоном удивления. - Какую же вы здесь

службу имеете? - прибавила она.

- Я определен смотрителем уездного училища.

Мать и дочь переглянулись.

- Что ж это за служба? - сказала первая.

- Это, верно, на место этого старичка... - заметила Полина.

- Да-с, - отвечал Калинович.

Мать и дочь опять переглянулись. Генеральша потупилась.

Полина совсем почти прищурила глаза и начала рисовать. Калинович

догадался, что объявлением своей службы он уронил себя в мнении своих новых

знакомых, и, поняв, с кем имеет дело, решился поправить это.

- Мне еще в первый раз приходится жить в уездном городе, и я совсем не

знаю провинциальной жизни, - сказал он.

- Скучно здесь, - проговорила генеральша как бы нехотя.

- Общество здесь, кажется, немногочисленно?

- Кажется.

- Оно состоит только из одних чиновников?

- Право, не знаю.

- Но ваше превосходительство изволите постоянно жить здесь? - заметил

Калинович.

- Я живу здесь по моим делам и по моей болезни, чтоб иметь доктора под

руками. Здесь, в уезде, мое имение, много родных, хороших знакомых, с

которыми я и видаюсь, - проговорила генеральша и вдруг остановилась, как бы

в испуге, что не много ли лишних слов произнесла и не утратила ли тем своего

достоинства.

- Я с большим сожалением оставил Москву, - заговорил опять Калинович. -

Нынешний год, как нарочно, в ней было так много хорошего. Не говоря уже о

живых картинах, которые прекрасно выполняются, было много замечательных

концертов, был, наконец, Рубини.

- Он там очень недолго был, два или три концерта дал, - заметила

Полина.

- И какие же эти концерты? Обрывки какие-нибудь!.. Москву всегда

потчуют остаточками... Мы его слышали в Петербурге в полной опере, - сказала

генеральша.

- Он пел лучшие свои арии, и Москва была в восторге, - возразил

Калинович.

- Что ж Москва? Москва всегда и всем готова восхищаться.

- Точно так же, как и Петербург. Москва еще, мне кажется, разумнее в

этом случае.

- Как можно сравнить: Петербург и Москва!.. Петербург - чудо как хорош,

а Москвы... я решительно не люблю; мы там жили несколько зим и ужасно

скучали.

- Это личное мнение вашего превосходительства, против которого я не

смею и спорить, - сказал Калинович.

- Нет, это не мое личное мнение, - возразила спокойным голосом

генеральша, - покойный муж мой был в столицах всей Европы и всегда говорил,

- ты, я думаю, Полина, помнишь, - что лучше Петербурга он не видал.

- А вы сами жили в Петербурге? - отнеслась Полина к Калиновичу.

- Я даже не бывал там, - отвечал тот.

Мать и дочь усмехнулись.

- Как же вы его знаете, когда не бывали? Я этого не понимаю, - заметила

Полина.

- И я тоже, - подтвердила мать.

Калинович ничего на это не возражал.

Генеральша и дочь постоянно высказывали большую симпатию к Петербургу и

нелюбовь к Москве. Все тут дело заключалось в том, что им действительно

ужасно нравились в Петербурге модные магазины, торцовая мостовая, прекрасные

тротуары и газовое освещение, чего, как известно, нет в Москве; но, кроме

того, живя в ней две зимы, генеральша с известною целью давала несколько

балов, ездила почти каждый раз с дочерью в Собрание, причем рядила ее до

невозможности; но ни туалет, ни таланты мамзель Полины не произвели

ожидаемого впечатления: к ней даже никто не присватался.

В остальную часть визита мать и дочь заговорили между собой о какой-то

кузине, от которой следовало получить письмо, но письма не было. Калинович

никаким образом не мог пристать к этому семейному разговору и уехал.

- Кто это такой? - сказала генеральша.

- Смотритель, мамаша! - отвечала Полина.

- Какая дерзость: вдруг является, знакомится... Очень мне нужно!

- Он недурно произносит по-французски, - заметила дочь.

- Кто ж нынче не говорит по-французски? По этому нельзя судить, кто он

и что он за человек. Он бы должен был попросить кого-нибудь представить

себя; по крайней мере я знала бы, кто его рекомендует. А все наши люди!..

Когда я их приучу к порядку! - проговорила генеральша и дернула за сонетку.

Вошел худощавый дворецкий.

- Кто сегодня дежурный? - спросила госпожа.

- Семен, ваше превосходительство, - отвечал тот.

- Позови ко мне Семена.

Семен явился.

- Ты, Семенушка, всегда в своем дежурстве наделаешь глупостей. Если ты

так несообразителен, то старайся больше думать. Принимаешь всех, кто только

явится. Сегодня пустил бог знает какого-то господина, совершенно

незнакомого.

- Вашему превосходительству... - заговорил было лакей.

- Пожалуйста, не оправдывайся. У меня очень много твоих вин записано, и

ты принудишь меня принять против тебя решительные меры. Ступай и будь умней!

При словах "решительные меры" лакей весь вспыхнул.

Генеральша при всех своих личных объяснениях с людьми говорила всегда

тихо и ласково; но когда произносила фразу: решительные меры, то редко не

приводила их в исполнение.