<!<wbparam bottomwblocate="bottom.htm" bottomwbheight="6" topwbxsl="head.xsl" topwbxml="<autor>Алексей Феофилактович. Писемский</autor><caption>VIII</caption><label>Тысяча душ</label>" topwbheight="66">!>
 

На первое время Настенька точно благодать принесла в житье-бытье

Калиновича. Здоровье его поправилось совершенно; ему возвратилась его

прежняя опрятность и джентльментство в одежде. Вместо грязного нумера была

нанята небольшая, но чистенькая и светлая квартирка, которую они очень мило

убрали. Настеньку первое время беспокоила еще мысль о свадьбе, но заговорить

и потребовать самой этого - было очень щекотливо, а Калинович тоже не

начинал. Впрочем, она, чтоб успокоить отца, написала ему, что замужем, и с

умыслом показала это письмо Калиновичу.

- Посмотри, друг мой, что я пишу, - сказала она с улыбкой.

- Да, хорошо, - отвечал он, тоже с улыбкой, и разговор тем кончился.

Благодаря свободе столичных нравов положение их не возбуждало ни с

какой стороны ни толков, ни порицаний, тем более, что жили они почти

уединенно. У них только бывали Белавин и молодой студент Иволгин. Первого

пригласил сам Калинович, сказав еще наперед Настеньке: "Я тебя, друг мой,

познакомлю с одним очень умным человеком, Белавиным. Сегодня зайду к нему, и

он, вероятно, как-нибудь вечерком завернет к нам". Настеньке на первый раз

было это не совсем приятно.

- Нет... я не выйду, - сказала она, - мне будет неловко... все, как

хочешь, при наших отношениях... Я лучше за ширмами послушаю, как вы, два

умные человека, будете говорить.

- Вот вздор какой! С таким развитым и деликатным человеком разве может

быть неловко? - возразил Калинович и ушел.

В это самое утро, нежась и развалясь в вольтеровском кресле, сидел

Белавин в своем кабинете, уставленном по всем трем стенам шкапами с книгами,

наверху которых стояли мраморные бюсты великих людей. Перед ним на столе

валялись целые кипы всевозможных журналов и газет. От нечего ли делать или

по любви к подобному занятию, но только он с полчаса уже играл хлыстом с

красивейшим водолазом, у которого глаза были, ей-богу, умней другого

человека и который, как бы потешая господина, то ласково огрызался, тщетно

стараясь поймать своей страшной пастью кончик хлыста, то падал на мягкий

ковер и грациозно начинал кататься.

Вошел Калинович.

- Здравствуйте, - проговорил своим приветливым тоном Белавин, и после

обычных с обеих сторон жалоб на петербургскую погоду Калинович сказал:

- Я теперь переехал на другую квартиру.

- А! - произнес Белавин.

- Особа, о которой мы с вами говорили, тоже приехала сюда, -

присовокупил он с улыбкой и потупившись.

- А! - произнес опять Белавин, тоже несколько потупившись. - Очень рад,

- прибавил он.

Калинович с некоторым усилием объявил, что он желал бы познакомить

Белавина с ней, и потому просит его как-нибудь уделить им вечерок.

- Непременно-с; сегодня же, если позволите, - отвечал Белавин.

Затем они потолковали еще с полчаса о разных новостях, причем хозяин

разговорился, между прочим, об одной капитальной журнальной статье, разобрал

ее с свойственной ему тонкостью и, не найдя в ней ничего нового и

серьезного, воскликнул: - Что это за бедность умственная, удивительно!

- Удивительно! - повторил и Калинович за ним.

Распростившись, он пошел к своей Настеньке. Белавин между тем, позвав

человека, велел, чтоб подавали экипаж, намереваясь часа два походить по

Невскому, а потом ехать в английский клуб обедать. Странное и довольно

любопытное явление могут представить читателю эти два человека, которых мы

видели теперь вместе. Белавин, сколько можно было его понять, по всем его

убеждениям, был истый романтик, идеалист, - как хотите, назовите. Богатый

человек, он почти не служил, говоря, что не может укладываться ни в какой

служебной рамке. Всю почти первую молодость он путешествовал: Рим знал до

последней его картины, до самого глухого переулка; прошел пешком всю

Швейцарию; жил и учился в Париже, в Лондоне... но и только! Во всем

остальном жизнь его была в высшей степени однообразна и бесцветна. Вся она

как будто бы состояла из этого стремления к образованию, из толков об

изящном, о науке, о политике, из хороших потом обедов, из житья летом в

своей усадьбе или на даче, но всегда при удивительно хорошем местоположении.

Даже имением своим он управлял особенно как-то расчетливо и спокойно. Самые

искренние его приятели в отношении собственного его сердца знали только то,

что когда-то он был влюблен в девушку, которой за него не выдали, потом был

в самых интимных отношениях с очень милой и умной дамой, которая умерла; на

все это, однако, для самого Белавина прошло, по-видимому, легко; как будто

ни одного дня в жизни его не существовало, когда бы он был грустен, да и

повода как будто к тому не было, - тогда как героя моего, при всех

свойственных ему практических стремлениях, мы уже около трех лет находим в

истинно романтическом положении. Чем это условливалось? В самом ли деле в

романтизме лежит большая доля бесстрастности, или вообще романтики, как люди

более требовательные, с более строгим идеалом, не так склонны подпадать

увлечениям, а потому как будто бы меньше живут и меньше оступаются?

В ожидании Белавина мои молодые хозяева несколько поприготовились. В

маленькой зальце и кабинете пол был навощен; зажжена была вновь купленная

лампа; предположено было, чтоб чай, приготовленный с несколько изысканными

принадлежностями, разливала сама Настенька, словом - проектировался один из

тех чайных вечеров, которыми так изобилует чиновничий Петербург.

- Вы извольте одеться по-домашнему, не нарядно, но только посвежей, -

сказал Калинович Настеньке. Он желал ею похвастаться перед Белавиным.

- Да, мой друг, хорошо, - отвечала та, угадывая его намерение.

Часов в девять раздался звонок: Белавин приехал. Калинович представил

его Настеньке, как бы хозяйке дома: она немного сконфузилась.

- Мы еще без вас уже много о вас говорили, - сказал гость

бесцеремонным, но вежливым тоном, пожимая ее маленькую ручку.

- А он говорил обо мне? - спросила Настенька, взглянув на Калиновича.

- Да, - отвечал значительно Белавин, садясь и опираясь на свою дорогую

трость.

- Ну, однако, скажите, - продолжал он, обращаясь к Настеньке, как бы

старый знакомый, - вы, вероятно, в первый раз еще в Петербурге? Скажите,

какое произвел он на вас впечатление? Я всегда интересуюсь знать, как все

это отражается на свежем человеке.

- Я еще почти не видала Петербурга и могу сказать только, что

зодчество, или, собственно, скульптура - одно, что поразило меня, потому что

в других местах России... я не знаю, если это и есть, то так мало, что вы

этого не увидите; но здесь чувствуется, что существует это искусство, это

бросается в глаза. Эти лошади на мосту, сфинксы, на домах статуи...

Так старалась объяснить намеками свою мысль Настенька, видимо, желавшая

заговорить о чем-нибудь поумнее.

- А что, пожалуй, что это и верно! - произнес в ответ ей Белавин. - Я

сам вот теперь себя поверяю! Действительно, это так; а между тем мы занимаем

не мили, а сотни градусов, и чтоб иметь только понятие о зодчестве, надобно

ехать в Петербург - это невозможно!.. Страна чересчур уж малообильная

изящными искусствами... Слишком уж!..

- В театр теперь все сбираемся и не можем никак попасть - так это

досадно! - продолжала Настенька.

- В театр-с, непременно в театр! - подхватил Белавин. - Но только не в

Александринку - боже вас сохрани! - а то испортите первое впечатление. В

итальянскую оперу ступайте. Это и Эрмитаж, я вам скажу, - два места в

Петербурге, где действительно можно провести время эстетически.

- Да, и в Эрмитаж, - подхватила Настенька.

- Непременно. И вот вам совет: не начинайте с испанской школы, а то

увидите Мурильо{297}, и он убьет у вас все остальное, так что вы смотреть не

захотите, потому что Рафаэль тут очень слаб... Немецкая эта школа и плоха и

мала... Во французской Пуссен{297} еще вас немного затронет, но Мурильо...

этакой страстности в колорите, в положении... боже ты мой! И все это

сдержанное, соразмеренное величайшим художественным тактом - неподражаемо!

Он и богатство фламандской школы... это восхитительно...

- Ах, как я рада! - произнесла Настенька, пришедшая в волнение от одной

уж мысли, что все это увидит. - Я не знаю, - продолжала она, - для музыки я,

кажется, просто не рождена, потому что у меня очень дурной слух; но театр...

Я, конечно, сносного даже не видала, по, кажется, могу ужасно к нему

привязаться. И так мне вот досадно на Якова Васильича: третьего дня,

вообразите, приходил к нему какой-то молодой человек, Иволгин, который, как

сам он говорит, страстно любит театр и непременно хочет быть актером; но

Яков Васильич именно за это не хочет быть с ним знаком! Это неумно и

несовременно!

Последние слова Настенька произнесла с большим одушевлением. Белавин

все пристальней и внимательней в нее вглядывался.

- Да, - подтвердил он ей.

Калинович между тем улыбался.

- Это вот тот самый студент, который в театре к нам прислушивался, -

сказал он Белавину.

Тот кивнул головой.

- Сын очень богатого отца, - продолжал Калинович, - который отдал его в

университет, но он там ничего не делает. Сначала увлечен был Каратыгиным, а

теперь сдуру изучает Шекспира. Явился, наконец, ко мне, больному, начал тут

бесноваться...

- Ну, да; ты тогда был болен; а теперь что ж? Ты сам согласен, что

все-таки стремление это в нем благородно: как же презирать его за это? -

возразила Настенька.

- И особенно между петербургской молодежью, - вмешался Белавин, -

которая так вся подтянута, прилична, черства и никаких уж не имеет

стремлений ни к чему, что хоть немного выходит из обыденного порядка.

- Да, - подтвердила Настенька. - Но согласитесь, если с ним будут так

поступать и в нем убьют это стремление, явится недоверие к себе, охлаждение,

а потом и совсем замрет. Я, не зная ничего, приняла его, а Яков Васильич не

вышел... Он, представьте, заклинал меня, чтоб позволили ему бывать, говорит,

что имеет крайнюю надобность - так жалко! Может быть, у него в самом деле

есть талант.

- Какой тут талант! Что это такое! - воскликнул уж с досадою Калинович.

- Ничего не может быть несноснее для меня этой сладенькой миротворности,

которая хочет все приголубить, а в сущности это только нравственная

распущенность.

- Уж вовсе у меня это не распущенность, а очень сознательное чувство! -

возразила Настенька. - Он вот очень хорошо знает, - продолжала она, указав

на Калиновича и обращаясь более к Белавину, - знает, какой у меня ужасный

отрицательный взгляд был на божий мир; но когда именно пришло для меня время

такого несчастия, такого падения в общественном мнении, что каждый, кажется,

мог бросить в меня безнаказанно камень, однако никто, даже из людей, которых

я, может быть, сама оскорбляла, - никто не дал мне даже почувствовать этого

каким-нибудь двусмысленным взглядом, - тогда я поняла, что в каждом человеке

есть искра божья, искра любви, и перестала не любить и презирать людей.

- Нравственная перемена к лучшему, - заметил Белавин.

- Что ж тут к лучшему? - перебил Калинович. - Вы сами заклятой гонитель

зла... После этого нашего знакомого чиновного господина надобно только

похваливать да по головке гладить.

- Зло надобно преследовать, а добро все-таки любить, - отвечал спокойно

Белавин.

- И тогда только вы будете в человеке глубоко ненавидеть зло, когда вы

способны полюбить в нем искру, малейшую каплю добра! - подхватила Настенька

с полным одушевлением и ударив даже ручкой по столу.

- Браво! - воскликнул Белавин, аплодируя ей. - Якову Васильичу, сколько

я мог заметить, капли мало: он любит, чтоб во всем было осязательное

достоинство, чтоб все носило некоторый мундир, имело ранг; тогда он, может

быть, и поверит.

- Именно, - подхватила Настенька, - и в нем всегда была эта

наклонность. Форма ему иногда закрывала глаза на такое безобразие, которое

должно было с первого же разу возмутить душу. Вспомни, например, хоть свои

отношения с князем, - прибавила она Калиновичу, который очень хорошо

понимал, что его начинают унижать в споре, а потому рассердился не на шутку.

- Погодите! Я сейчас же вам доставлю удовольствие наслаждаться этой

искрой божьей. Я сейчас же выпишу этого господина. Постойте; пускай он вас

учитает! - проговорил он полушутливым и полудосадливым тоном и тут же

принялся писать записку.

- Зачем же выписывать, чтоб смеяться потом? - заметила Настенька.

Белавин одобрительно кивнул головой.

- Я не буду смеяться, а посмотрю на вас, что вы, миротворцы, будете

делать, потому что эта ваша задача - наслаждаться каким-нибудь зернышком

добра в куче хлама - у вас чисто придуманная, и на деле вы никогда ее не

исполняете, - отвечал Калинович и отправил записку.

Студент не заставил себя долго дожидаться: еще не встали из-за чая, как

он явился с сияющим от удовольствия лицом.

- Как я вам благодарен! - проговорил он Калиновичу.

Тот представил ею Белавину.

- Monsieur Белавин! - проговорил он с усмешкою.

Студент пришел в окончательный восторг.

- Как я рад, что имею счастие... - начал он с запинкою и садясь около

своего нового знакомого. - Яков Васильич, может быть, говорил вам...

Белавин отвечал ему вежливой улыбкой.

- А что, как ваш Гамлет идет? - спросил Калинович.

- Гамлета уж я, Яков Васильич, оставил, - отвечал студент наивно. - Он,

как вы справедливо заметили, очень глубок и тонок для меня в отделке; а

теперь - так это приятно для меня, и я именно хотел, если позволите,

посоветоваться с вами - в одном там знакомом доме устраивается благородный

спектакль: ну, и, конечно, всей пьесы нельзя, но я предложил и хочу

непременно поставить сцены из "Ромео и Юлии".

- И сами, конечно, будете играть Ромео? - спросил Калинович.

- Да, не знаю, как удастся. Конечно, на себя я еще больше надеюсь,

потому что все-таки много работал, но, главное, девицы, которые теперь

участвуют, никак не хотят играть Юлии.

- Отчего ж? - спросила Настенька.

Студент пожал плечами.

- Говорят, - отвечал он, - что роль трудна и что Юлия любит Ромео, а

выражать это чувство на подмостках неприлично.

Настенька усмехнулась.

- Здесь то же, как и в провинции: там, я знаю, в одном доме хотели

играть "Горе от ума" и ни одна дама не согласилась взять роль Софьи, потому

что она находится в таких отношениях с Молчалиным, - отнеслась она к

Белавину.

- Общая участь всех благородных спектаклей! - отвечал тот.

- Прочитайте нам что-нибудь, - сказал Калинович студенту с явною целью

потешиться над ним.

- Если позволите, я и книгу с собой принес, - отвечал тот, ничего этого

не замечая. - Только одному неловко; я почти не могу... Позвольте вас

просить прочесть за Юлию. Soyez si bonne!* - отнесся он к Настеньке.

______________

* Будьте так добры! (франц.).

- Я никогда не читала таким образом и, вероятно, дурно прочту, -

отвечала она, взглянув мельком на Калиновича.

- Вы, вероятно, превосходно прочтете! - подхватил студент.

- Конечно, кому же, кроме вас, читать за Юлию? - проговорил ей

Калинович.

Настенька незаметно покачала ему с укоризной головой.

- Извольте, - сказала она и, желая загладить насмешливый тон

Калиновича, взяла книгу, сначала просмотрела всю предназначенную для чтения

сцену, а потом начала читать вовсе не шутя.

Студент пришел в восторг.

- Превосходно! - воскликнул он, и сам зачитал с жаром.

Калинович взглянул было насмешливо на Настеньку и на Белавина; но они

ему не ответили тем же, а, напротив, Настенька, начавшая следующий монолог,

чем далее читала, тем более одушевлялась и входила в роль: привыкшая почти с

детства читать вслух, она прочитала почти безукоризненно.

- Знаете что? Вы прекрасно читаете; у вас решительно сценическое

дарование! - проговорил, наконец, Белавин, сохранявший все это время такое

выражение в лице, по которому решительно нельзя было угадать, что у него на

уме.

- Ах, я очень рада! - подхватила Настенька. - Вдруг я сделаюсь

актрисой, - прибавила она, обращаясь к Калиновичу.

- Чего доброго! - отвечал тот.

Студент между тем пришел в какое-то исступление.

- Превосходно, превосходно! - восклицал он и, обратившись к Белавину,

стал того допрашивать: - Ну, а я что? Скажите, пожалуйста, как я?

- Ничего; к стиху только прислушивайтесь; надобно больше вникать в

смысл и вообще играть нервами, а не полнокровием!.. - отвечал тот.

- Да, действительно, я именно этого и хочу достигнуть, - согласился

студент. - Но вы превосходны! - обратился он к Настеньке. - И, конечно... я

не смею, но это было бы благодеяние - если б позволили просить вас сыграть у

нас Юлию. Театр у нашей хорошей знакомой, madame Volmar... я завтра же

съезжу к ней и скажу: она будет в восторге.

- Благодарю вас, но я никогда не играла, - полуотговаривалась

Настенька.

- De grace, soyez si bonne!* Будьте великодушны, я готов вас на коленях

просить! - приставал студент.

______________

* Умоляю, будьте так добры! (франц.).

- Нет-с, она не будет играть! - решил Калинович и, чтобы прекратить эту

сцену, обратился к Белавину и начал с ним совершенно другой разговор.

Студента, однако ж, это не остановило: он все-таки стал потихоньку

упрашивать Настеньку. Она его почти не слушала и, развернув Ромео, который

попался ей в первый еще раз, сама не замечая того, зачиталась.

- Ах, как это хорошо, боже мой! - говорила она.

Студент глядел на нее с каким-то умилением. Белавин тоже останавливал

на ней по временам свои задумчивые голубые глаза.

Часов в двенадцать гости стали прощаться.

- Ну, батюшка, вы таким владеете сокровищем!.. - сказал Белавин в

передней потихоньку Калиновичу.

Тот самодовольно улыбнулся и к Настеньке, однако, возвратился в

раздумье.

- Какой должен быть превосходный человек этот Белавин! - сказала она.

- Да, - отвечал ей машинально Калинович.

Мысли его были далеко в эту минуту.