<!<wbparam bottomwblocate="bottom.htm" bottomwbheight="6" topwbxsl="head.xsl" topwbxml="<autor>Алексей Феофилактович. Писемский</autor><caption>IX</caption><label>Тысяча душ</label>" topwbheight="66">!>
 

Посещение вице-губернатором острога имело довольно энергические

последствия. Князь был переведен и посажен в камору с железными дверьми, где

с самой постройки острога содержался из дворян один только арестант, Василий

Замятин, десять лет грабивший и разбойничавший на больших дорогах.

Батальонный командир отдал строжайший приказ, чтоб гг. офицеры, содержащие

при тюремном замке караулы, отнюдь не допускали, согласно требованию

господина начальника губернии, никого из посторонних лиц к арестанту князю

Ивану Раменскому во все время производства над ним исследования. В отношении

смотрителя Медиокритского управляющим губернией дано было губернскому

правлению предложение уволить его от службы без прошения, по

неблагонадежности.

В последний вечер перед сдачей должности своей несчастный смотритель

сидел, понурив голову, в сырой и мрачной камере князя. Сальная овечка тускло

горела на столе. Невдалеке от нее валялся огрызок огурца на тарелке и стоял

штоф водки, собственно для Медиокритского купленный, из которого он рюмочку

- другую уже выпил; князь ходил взад и вперед. Видимо, что между ними

происходил очень серьезный разговор.

- А что, скажите, пожалуйста, что говорит этот мерзавец кантонист?

- О кантонисте вы, ваше сиятельство, не беспокойтесь, - отвечал

Медиокритский убедительным тоном. - Он третий раз уж в остроге сидит, два

раза сквозь строй был прогнан; человек ломаный, не наболтает на себя

лишнего! Я все дело, от первой строки до последней, читал. Прямо говорит: "Я

и писать, говорит, не умею, не то что под чужие руки, да и своей

собственной". К показаниям даже рукоприкладства не делает... бестия малый -

одно слово! Теперь они его больше на том допытывают, что он за человек. Ну,

а ему тоже сказать свое звание, значит третий раз сквозь зеленую улицу

пройти - не хочется уж этого. Наименовал себя не помнящим родства, да и

стоит на том, хоть ты режь! "Пускай, говорит, в арестантскую роту сажают,

все без телесного наказания". А что про вас ему разболтать? Помилуйте! Какой

резон? Тут уж прямо выходит, крестись да на кобылу укладывайся - знает это,

понимает!

- Ну, а резчик? - спросил князь, продолжая ходить взад и вперед.

- Резчик тоже умно показывает. Хорошо старичок говорит! - отвечал

Медиокритский с каким-то умилением. - Печати, говорит, действительно, для

князя я вырезывал, но гербовые, для его фамилии - только. Так как, говорит,

по нашему ремеслу мы подписками даже обязаны, чтоб казенные печати

изготовлять по требованию только присутственных мест, каким же образом

теперь и на каком основании мог сделать это для частного человека?

- Умно, - повторил князь.

- Умно-с! - повторил и Медиокритский.

- Один только Петрушка мой, выходит, и наболтал... это черт знает,

какая скотина! - воскликнул князь.

- И Петр ваш ничего, решительно ничего! - подхватил Медиокритский. -

Во-первых, показания крепостных людей приемлются на господ только по первым

трем пунктам; а второе, он и сговаривает.

- Сговаривает?

- Сговаривает. Вот этта ему как-то на днях с кантонистом очная ставка

была, - тот его разбил на всех пунктах. "Ты, говорит, говоришь, что видел

меня у барина: в каком же я тогда был платье?" - "В таком-то". - "Хорошо,

говорит, где у меня такое платье? Не угодно ли господам следователям

осмотреть мои вещи?" А платья уж, конечно, нет такого: по три раза, может, в

неделю свой туалет пропивает и новый заводит. "Ты говоришь, что в барской

усадьбе меня видел: кто же меня еще из других людей видел? Я не иголка, а

целый человек; кто меня еще видел?" - "Кто тебя видел еще, того не знаю". -

"То-то, братец, говорит, ты, видно, больше говоришь, чем знаешь. Попомни-ка

хорошенько, дурак этакой, меня ли еще видел?" - "А может, говорит, и не

вас"... Словом, путает.

- Путает! - подтвердил князь.

- Да еще то ли он им наплетет - погодите вы немного! - продолжал

Медиокритский таинственным тоном. - Не знаю, как при новом смотрителе будет,

а у меня он сидел с дедушкой Самойлом... старичок из раскольников, может,

изволили видать: белая этакая борода. Тот на это преловкий человек, ни один

арестант теперь из острога к допросу не уедет без его наставления, и старик

сведущий... законник... лет семь теперь его по острогам таскают... И он это

делает не то, чтоб ради корысти какой, а собственно для спасения души своей.

"Если, говорит, я не наставлю их, в слепоте ходящих, в ком же им после того

защиту иметь?" Он Петру прямо начал с того: "Несть, говорит, Петруша, власти

аще не от бога, а ты, я слышал, против барина идешь. Нехорошо, говорит,

братец!.. Но, и окроме того, если барину будет худо, так и ты не уйдешь". -

"Ах, говорит, дедушка, что ж мне теперь делать, если я в первый раз дал

такие ответы?" А я, как нарочно, тут на эти его самые слова и вхожу. "Ну уж,

я говорю, братец, ты этого не говори: мы тоже знаем, каким манером тобой

первые показания сделаны. Видели, как пучки розог проносили. Достало, чай,

припарки на две, на три". - "Точно так, говорит, ваше благородие, было это

дело!"

- О-то, мерзавцы! - воскликнул князь, пожимая плечами.

- Три раза принимались... - подтвердил Медиокритский, - ну, и,

разумеется, сробел, разболтал все!.. А что теперь ему прямо попервоначалу

объявить надо прокурору, а потом и на допросах сговорить, пояснив, что все

первые показания им сделаны из-под страха - так мы ему и внушили.

- Из страха? Да! Хорошо! - подхватил князь, одобрительно кивнув

головой.

- Хорошо-с! Да и все дело могло бы прекраснейшим манером идти. Резчик

тоже говорит, что они его стращали, а кантонисту, как целковых десять

обещать, так он и рубцы покажет, где сечен. У него, по прежним еще деяньям,

вся спина исполосована - доказательства, значит, когда хочешь, налицо... Да

как теперь вы еще объявите, что первое показание вами дано из-под страха

пытки, коей вам угрожали, несмотря на ваше дворянское и княжеское

достоинство, так они черт знает, куда улетят - черт знает! - заключил

Медиокритский с одушевлением.

- Улетят! - повторил князь.

- Непременно! Строжайшей ответственности, по закону, должны быть

подвергнуты. Но главная теперь их опора в свидетельстве: говорят, документ,

вами составленный, при прошении вашем представлен; и ежели бы даже теперь

лица, к делу прикосновенные, оказались от него изъятыми, то правительство

должно будет других отыскивать, потому что фальшивый акт существует, и вы

все-таки перед законом стоите один его совершитель.

Князь побледнел.

- Украсть его! - произнес он, закусывая усы. - Украсть во что б то ни

стало!

Медиокритский усмехнулся.

- Не украсть бы, а, как я тогда предполагал, подменить бы его

следовало, благо такой прекрасный случай выходил: этого старика почтмейстера

свидетельство той же губернии, того же уезда... точно оба документа в одну

форму отливали, и все-таки ничего нельзя сделать. Полицеймейстер, говорят,

теперь подлинного дела не только что писцам в руки не дает, а даже в полицию

совсем не сносит; все допросы напамять отбирает, по тому самому, что боится

очень, - себя тоже бережет... Где это видано, помилуйте! Начальник губернии

делает распоряжение о производстве следствия и сам присутствует на нем: ведь

это прямо, значит, направлять следователя, чтоб он действовал, как я хочу, а

тот, конечно, как подчиненный, и действует так... Как же это возможно-с?

- Да, - подтвердил князь.

- Невозможно-с, - повторил Медиокритский, - и не будь теперь подобного,

незаконного, со стороны губернатора, настояния, разве такое бы могло иметь

направление ваше дело? Разве тот же полицеймейстер не пошел бы на деньги?

Знаем тоже его не сегодня; может, своими глазами видали, сколько все

действия этого человека на интересе основаны: за какие-нибудь тысячи две-три

он мало что ваше там незаконное свидетельство, а все бы дело вам отдал -

берите только да жгите, а мы-де начнем новое, - бывали этакие случаи, по

смертоубийствам даже, где уж точно что кровь иногда вопиет на небо; а вы,

слава богу, еще не душу человеческую загубили! И после прямо бы можно было

написать, что действительно вами было представляемо свидетельство, но на

имение существующее господина почтмейстера; а почему начальство таким

образом распорядилось и подвергло вас тюремному заключению, - вы неизвестны

и на обстоятельство это неоднократно жаловались как уголовных дел стряпчему,

так и прокурору.

Князь соображал...

- Доверенности у меня нет от этого старого черта, - не поворотишь ее

задним числом! - возразил он.

- Доверенности пускай и не будет; что вы беспокоитесь! - воскликнул

Медиокритский. - Это их вина, что они вас, без доверия от залогодателя,

допустили до торгов. Старого журнала комиссии у них нет. Я тогда, с ваших

слов, пугнул этого секретаря. Он при мне его сжег, а после, сглупа да со

страха, удавился. Нового они теперь поэтому составить не могут, а если б и

составили, так не будет его скрепы, как человека мертвого; прямо на это

обстоятельство и упереть можно будет, и накидать таких тут петель, что сам

черт их не разберет, кто кого дерет... Пределы судебной власти мы тоже

знаем. Коли ваше дело таким манером затемнить да запутать, так много-много,

что оставят вас в подозрении, да и то еще можно будет обжаловать.

Князь очень хорошо понимал, что Медиокритский говорит почти правду.

Надежда остаться только в подозрении мелькнула перед ним во всей прелести

своими радужными цветами.

- Что же делать нам, а? - больше спросил он.

Медиокритский пожал плечами.

- Делать одно, что хлопотать надо об удалении вашего сродственничка и

общего всех нас злодея! - произнес он каким-то отчаянно-решительным голосом;

потом, помолчав, продолжал с грустным умилением: - И сколько бы вам все

благодарны были за то - так и выразить того невозможно. Хотя бы теперь по

губернскому правлению послушать: только одни университетские и превозносят

его, а что прочие служащие стоном от него стонут. Исстари было там заведено,

что коли проситель пришел, прямо идет в отделение; там сделают ему

какую-нибудь справочку, он рублик либо два - все уж беспременно в стол даст;

а нынче и думать забудь: собаки посторонней в канцелярские комнаты не

пустят. Как арестанты какие-нибудь сидят запертыми! Коли кто из публики

пришел, сейчас пожалуй в присутствие; туда для него дело вынесут и все, что

надо, прочтут и объяснят. Когда бывали в каком присутственном месте такие

порядки? Ведь это значит у служащего последний кусок отнимать!

Князь почти не слушал Медиокритского и что-то сам с собою соображал.

- А хоть бы и про себя мне сказать, - продолжал между тем тот, выпивая

еще рюмку водки, - за что этот человек всю жизнь мою гонит меня и

преследует? За что? Что я у его и моей, с позволения сказать, любовницы

ворота дегтем вымазал, так она, бестия, сама была того достойна; и как он

меня тогда подвел, так по все дни живота не забудешь того.

- Да... и, наконец, теперь все преследует! - отозвался, наконец, князь.

- Да-с... а и теперь... - подхватил Медиокритский, - из старших

секретарей в какую должность попал! Хороший писец губернского правления на

это место не пойдет, но он и в том поэхидствовал и позавидовал, что я с

детьми своими, может быть, одной с арестантами пищей питался - и того меня

лишил теперь! Пьяного мужика, коли хозяин прогоняет от себя, так тому от

правительства запрещено марать у него паспорт, чтоб он мог найти кусок хлеба

в другом месте, а чиновнику и этой льготы не дано! Куда я теперь сунусь!

Помилуйте! Всякий начальник, взглянув на аттестат, прямо скажет: "Были вы,

милостивый государь, секретарем губернского правления, понизили вас сначала

в тюремные смотрители, а тут и совсем выгнали: как я вас могу принять!" Ведь

он, эхидная душа, поступаючи так со мной, понимал это, и что ж мне после

того осталось делать? Полевой работы я не снесу по силам моим, к мастерствам

не приучен, в извозчики идти - званье не позволяет, значит, и осталось одно:

взять нож да идти на дорогу.

На последних словах Медиокритский даже прослезился и отер глаза

бумажным носовым платком.

- Все это вздор и со временем поправится, но тут такого рода

обстоятельство открывается... - начал князь каким-то протяжным тоном, -

господин этот выведен в люди и держится теперь решительно по милости своей

жены...

- Это слыхали-с, - подтвердил Медиокритский.

- Да, - продолжал князь, - жена же эта, как вам известно, мне

родственница и в то же время, как женщина очень добрая и благородная, она

понимает, конечно, все безобразие поступков мужа и сегодня именно писала ко

мне, что на днях же нарочно едет в Петербург, чтобы там действовать и

хлопотать...

Медиокритский слушал князя, склонив голову.

- А потому, - продолжал тот, - завтрашний же день извольте вы

отправиться к ней от моего имени. Вас пропустят! Вы расскажите ей

сегодняшний разговор наш и постарайтесь, сколько возможно, растолковать, что

именно мы хотим и чего первого надобно добиваться.

- Это можно будет сделать, - отвечал Медиокритский кротким голосом.

- Да, но и кроме того: так как она все-таки женщина и, при всем своем

желании, при всей возможности, не в состоянии сама будет вести всего дела и

соображать, тем больше, что на многие, может быть, обстоятельства придется

указать доносом, подать какую-нибудь докладную записку...

- Действительно-с, - подтвердил Медиокритский тем же кротким тоном.

- По всему этому необходимо, чтобы при ней был руководитель, и вот,

если вы хотите, я рекомендую ей, чтобы она вас взяла с собой в Петербург как

человека мне преданного и хорошо знающего самое дело.

Лицо Медиокритского просияло удовольствием, но он счел, однако, за

нужное скрыть это.

- Вам ведь теперь здесь делать нечего, - заключил князь.

- Конечно, что нечего-с! - подтвердил Медиокритский. - Только,

откровенно говоря, ваше сиятельство, - прибавил он после короткого молчания

и с какой-то кислой улыбкой, - сколько ни несчастно теперь мое положение, но

в это дело мне даром влопываться невозможно.

- Кой черт даром! Кто это вам говорит? Просите там, сколько вам

надобно! - проговорил князь.

Лицо Медиокритского умилилось.

- Мне надобно, ваше сиятельство, не больше других. Вон тоже отсюда не

то, что по уголовным делам, а по гражданским искам чиновники езжали в

Петербург, так у всех почти, как калач купить, была одна цена: полторы

тысячи в год на содержание да потом треть или половину с самого иска, а мне

в вашем деле, при благополучном его окончании, если назначите сверх

жалованья десять тысяч серебром, так я и доволен буду.

- Как десять тысяч? Ведь это состояние! Что вы? - воскликнул князь.

- А как же иначе? - возразил Медиокритский, склонив голову. - Хоть бы

теперь насчет этих доносов, - если он безыменный, так ему почти никакой веры

не дают, а коли с подписью, так тоже очень ответствен, и тем паче, что

вице-губернатор - машина большая, и обвинять его перед правительством не

городничего какого-нибудь. Он в Петербурге, может быть, на двенадцати якорях

стоит, и каждый, может, из них примет это себе в обиду. Я же маленький

человек, в порошок стереть могут... к слову какому-нибудь нескладному

придерутся, и за то отдадут в уголовную, а я ее, матушку, тоже знаю: по

должности станового пристава, за пустяки, за медленность - судился, так и

тут всякую шваль напой да накорми... совершенно было разорили! А хоть бы и

вам, - продолжал Медиокритский вразумляющим тоном, - скупиться тут нечего,

потому что, прямо надобно сказать, голова ваша все равно что в пасти львиной

или на плахе смертной лежит, пока этот человек на своем месте властвовать

будет.

- Ну, черт тут в деньгах! Сочтемся! - перебил князь.

- Разумеется, - подтвердил его собеседник, а потом, как бы сам с собой,

принялся рассуждать печальным тоном: - Как бы, кажется, царь небесный помог

низвергнуть этого человека, так бы не пожалел новую ризу, из золота

кованную, сделать на нашу владычицу божью матерь, хранительницу града сего.

- Именно, - подхватил князь. - Так так, значит, - заключил он, видимо,

желая поскорее выпроводить своего собеседника.

- Да уж так покуда будет!.. Начнем хлопотать, - отвечал тот. - Посошок,

однако, на дорожку позвольте взять, - прибавил он, наливая и выпивая рюмку

водки.

- Сделайте одолжение, - отвечал князь, скрывая гримасу и с заметно

неприятным чувством пожимая протянутую ему Медиокритским руку, который,

раскланявшись, вышел тихой и кроткой походкой.

Присутствие духа, одушевлявшее, как мы видели, все это время князя,

вдруг оставило его совершенно. Бросившись на диван, он вздохнул всей грудью

и простонал: "О, тяжело! Тяжело!"

Тяжело, признаться сказать, было и мне, смиренному рассказчику, довесть

до конца эту сцену, и я с полной радостью и любовью обращаю умственное око в

грядущую перспективу событий, где мелькнет хоть ненадолго для моего героя, в

его суровой жизни, такое полное, искреннее и молодое счастье!