<!<wbparam bottomwblocate="bottom.htm" bottomwbheight="6" topwbxsl="head.xsl" topwbxml="<autor>Алексей Феофилактович. Писемский</autor><caption>V</caption><label>Тысяча душ</label>" topwbheight="66">!>
 

Палагея Евграфовна что-то более обыкновенного хлопотала для приема

нового гостя и, кажется, была намерена показать свое хозяйство во всем его

блеске. Она вынула лучшее столовое белье, вымытое, конечно, белее снега и

выкатанное так, хоть сейчас вези на выставку; вынула, наконец, граненый

хрусталь, принесенный еще в приданое покойною женою Петра Михайлыча, но

хрусталь еще очень хороший, который употребляется только раза два в год: в

именины Петра Михайлыча и Настенькины, который во все остальное время

экономка хранила в своей собственной комнате, в особом шкапу, и пальцем

никому не позволила до него дотронуться. Обед тоже, по-видимому,

приготовлялся не совсем заурядный. Приготовленные большая вилка и лопаточка

из кленового дерева заставляли сильно подозревать, что вряд ли не готовилась

разварная стерлядь. Настеньке Палагея Евграфовна страшно надоела, приступая

к ней целое утро, чтоб она надела вместо своего вседневного холстинкового

платья черное шелковое; и как та ни сердилась, экономка поставила на своем.

Во всем этом старая девица имела довольно отдаленную цель: Петр Михайлыч,

когда вышло его увольнение, проговорил с ней: "Вот на мое место определен

молодой смотритель; бог даст, приедет да на Настеньке и женится".

- Ох, как бы это хорошо! Как бы это было хорошо! - отвечала экономка.

Она питала сильное желание выдать Настеньку поскорей замуж, и тем более

за смотрителя, потому что, судя по Петру Михайлычу, она твердо была

убеждена, что если уж смотритель, так непременно должен быть хороший

человек.

В два часа капитан состоял налицо и сидел, как водится, молча в

гостиной; Настенька перелистывала "Отечественные записки"; Петр Михайлыч

ходил взад и вперед по зале, посматривая с удовольствием на парадно убранный

стол и взглядывая по временам в окно.

- Что ж, папенька, ваш смотритель не едет? Скучно его ждать! - сказала

Настенька.

- Погоди, душенька подъедет! Засиделся, верно, где-нибудь, - отвечал

Петр Михайлыч. - Едет! - проговорил он, наконец.

Настенька, по невольному любопытству, взглянула в окно; капитан тоже

привстал и посмотрел. Терка, желая на остатках потешить своего начальника,

нахлестал лошадь, которая, не привыкнув бегать рысью, заскакала уродливым

галопом; дрожки забренчали, засвистели, и все это так расходилось, что

возница едва справил и попал в ворота. Калинович, все еще под влиянием

неприятного впечатления, которое вынес из дома генеральши, принявшей его,

как видели, свысока, вошел нахмуренный.

- Милости просим, милости просим, Яков Васильич, - говорил Петр

Михайлыч, встречая гостя и вводя его в гостиную.

- Это вот-с мой родной брат, капитан армии в отставке, а это дочь моя

Анастасия, - прибавил он.

Капитан расшаркался... Настенька слегка привстала; Калинович отдал им

вежливый, но холодный поклон.

- Не угодно ли вам водочки выпить? - продолжал Петр Михайлыч, указывая

на закуску. - Это вот запеканка, это домашний настой; а тут вот грибки да

рыжички; а это вот архангельские селедки, небольшие, но, рекомендую,

превкусные.

- Позвольте мне лучше покурить, - проговорил Калинович.

- Сделайте милость! Господин капитан, ваша очередь угощать. Сам я мало

курю; а вот у меня великий любитель и мастер по табачной части господин

капитан!

Капитан начал было выдувать свою коротенькую трубку.

- Благодарю вас: у меня есть с собой, - возразил Калинович, вынимая

папироску из портсигара.

Капитан отложил трубку, но присек огня к труту собственного

производства и, подав его на кремне гостю, начал с большим вниманием

осматривать портсигар.

- Хорошая вещь; вероятно, кожаная, - проговорил он.

- Her, papier macha, - отвечал Калинович.

Капитан совершенно не понял этого слова, однако не показал того.

- А! Вероятно, английского изобретения! - произнес он глубокомысленно.

- Не знаю, право.

- Английская, - решил капитан.

До всех табачных принадлежностей он был большой охотник и считал себя в

этом отношении большим знатоком.

- Где же вы изволили побывать?.. Кого видели? С кем познакомились? -

начал Петр Михайлыч.

- Я был не у многих, но... и о том сожалею! - отвечал Калинович.

- Это как? - спросил Петр Михайлыч с удивлением.

Настенька посмотрела на молодого человека довольно пристально; капитан

тоже взглянул на него.

- Во-первых, городничий ваш, - продолжал Калинович, - меня совсем не

пустил к себе и велел ужо вечером прийти в полицию.

- Ха, ха, ха! - засмеялся Петр Михайлыч добродушнейшим смехом. - Этакой

смешной ветеран! Он что-нибудь не понял. Что делать?.. Сим-то вот занят

больше службой; да и бедность к тому: в нашем городке, не как в других

местах, городничий не зажиреет: почти сидит на одном жалованье, да откупщик

разве поможет какой-нибудь сотней - другой.

При этих словах на лице Калиновича выразилась презрительная улыбка.

- А семейство тоже большое, - продолжал Петр Михайлыч, ничего этого не

заметивший. - Вон двое мальчишек ко мне в училище бегают, так и смотреть

жалко: ощипано, оборвано, и на дворянских-то детей не похожи. Супруга, по

несчастию, родивши последнего ребенка, не побереглась, видно, и там молоко,

что ли, в голову кинулось - теперь не в полном рассудке: говорят, не

умывается, не чешется и только, как привидение, ходит по дому и на всех

ворчит... ужасно жалкое положение! - заключил Петр Михайлыч печальным

голосом.

Но молодой смотритель выслушал все это совершенно равнодушно.

- У этого городничего очень хорошенькая дочка, слывет здесь красавицей,

- полунасмешливо заметила ему Настенька.

Калинович опять ничего не отвечал и только взглянул на нее.

- Что ж?.. Действительно хорошенькая! - подхватил Петр Михайлыч. - У

кого же еще изволили быть? - прибавил он, обращаясь к Калиновичу.

- Еще я был у почтмейстера, - это чудак какой-то!

- Именно чудак, - подтвердил Петр Михайлыч, - не глупый бы старик,

богомольный, а все преставления света боится... Я часто с ним прежде

споривал: грех, говорю, искушать судьбы божий, надобно жить честно и

праведно, а тут буди его святая воля...

- Он ужасный скупец, - заметила Настенька.

- Почем ты, душа моя, знаешь? - возразил Петр Михайлыч. - А если и

действительно скупец, так, по-моему, делает больше всех зла себе, живя в

постоянных лишениях.

- Да как же, папенька, только себе делает зло, когда деньги в рост

отдает? Ростовщик! А история его с сыном? - перебила Настенька.

- Что ж история его с сыном?.. Кто может отца с детьми судить? Никто,

кроме бога! - произнес Петр Михайлыч, и лицо его приняло несколько строгое и

недовольное выражение.

Настенька переменила разговор.

- У генеральши вы были? - отнеслась она к Калиновичу.

- Был-с, - отвечал он.

- Это здешний большой свет!

- Кажется.

- А дочь ее видели?

- Не знаю, видел какую-то девицу или даму кривобокую или кривошейку -

не разберешь.

- Совершенно без боку - ужасно! - подтвердила Настенька, - и

вообразите, у них бывают балы, на которых и я имела счастье быть один раз; и

она с этакой наружностью и в бальном платье - невозможно видеть равнодушно.

- Господа! Молодые люди! - воскликнул Петр Михайлыч. - Не смейтесь над

телесными недостатками; это все равно, что смеяться над больными - грех!

- Мы и не смеемся, - возразил с усмешкою Калинович, - а напротив, она

произвела на меня такое тяжелое и грустное впечатление, от которого я до сих

пор не могу освободиться.

- Кушать готово! - перебил Петр Михайлыч, увидев, что на стол уже

поставлена миска. - А вы и перед обедом водочки не выпьете? - отнесся он к

Калиновичу.

- Нет, благодарю, - отвечал тот.

- Как угодно-с! А мы с капитаном выпьем. Ваше высокоблагородие,

адмиральский час давно пробил - не прикажете ли?.. Приимите! - говорил

старик, наливая свою серебряную рюмку и подавая ее капитану; но только что

тот хотел взять, он не дал ему и сам выпил. Капитан улыбнулся... Петр

Михайлыч каждодневно делал с ним эту штуку.

- Ну, а уж теперь не обману, - продолжал он, наливая другую рюмку.

- Знаю-с, - отвечал капитан и залпом выпил свою порцию.

Все вышли в залу, где Петр Михайлыч отрекомендовал новому знакомому

Палагею Евграфовну. Калинович слегка поклонился ей; экономка сделала ему

жеманный книксен.

- Нас, кажется, сегодня хотят угостить потрохами, - говорил Петр

Михайлыч, садясь за стол и втягивая в себя запах горячего. - Любите ли вы

потроха? - отнесся он к Калиновичу.

- Да, ем, - отвечал тот с несколько насмешливой улыбкой, но,

попробовав, начал есть с большим аппетитом. - Это очень хорошо, - проговорил

он, - прекрасно приготовлено!

- Художественно-с! - подхватил Петр Михайлыч. - Палагея Евграфовна,

честь эта принадлежит вам; кланяемся и благодарим от всей честной компании!

Экономка тупилась, модничала и, по-видимому, отложила свое обыкновение

вставать из-за стола. За горячим действительно следовала стерлядь, которой

Калинович оказал достодолжное внимание. Соус из рябчиков с приготовленною к

нему подливкою он тоже похвалил; но более всего ему понравилась наливка,

которой, выпив две рюмки, попросил еще третью, говоря, что это гораздо лучше

всяких ликеров.

У Палагеи Евграфовны от удовольствия обе щеки горели ярким румянцем.

После обеда все снова возвратились в гостиную.

- Скажите-ка мне, Яков Васильич, - начал Петр Михайлыч, - что-нибудь о

Московском университете. Там, я слышал, нынче прекрасные профессора. Вы

какого изволили быть факультета?

- Юрист.

- Прекрасный факультет-с!.. Я сам воспитывался в Московском

университете, по словесному факультету, и в мое время весьма справедливо и

достойно славился Мерзляков. Человек был с светлой головой. Бывало, начнет

разбирать Державина построчно, каждое слово. "Вот такой-то, говорит, стих

хорош, а такой-то посредственный; вот бы, говорит, как следовало сказать",

да и начнет импровизировать стихами. Мы только слушаем, и если б тогда

записывать его импровизации, прелестные бы вышли стихотворения, - говорил

Петр Михайлыч. - Любопытно мне знать, - продолжал он, подумав, - вспоминают

ли еще теперь господа студенты Мерзлякова, уважают ли его, как следует.

- Очень, - отвечал Калинович, - особенно как профессора.

- Это делает честь молодому поколению: таких людей забывать не следует!

- заключил старик и вздохнул. Несколько рюмок наливки, выпитых за столом,

сделали его еще разговорчивее и настроили в какое-то приятно-грустное

расположение духа. - Вот мне теперь, на старости лет, - снова начал он как

бы сам с собою, - очень бы хотелось побывать в Москве; деньгами только никак

не могу сбиться, а посмотрел бы на белокаменную, в университет бы сходил...

Пустят, я думаю, старого студента хоть на стены посмотреть. Многие товарищи

мои теперь известные литераторы, ученые; в студентах я с ними дружен бывал,

оспаривал иногда; ну, а теперь, конечно, они далеко ушли, а я все еще пока

отставной штатный смотритель; но, так полагаю, что если б я пришел к ним,

они бы не пренебрегли мною.

Калинович слушал Петра Михайлыча полувнимательно, но зато очень

пристально взглядывал на Настеньку, которая сидела с выражением скуки и

досады в лице. Петр Михайлыч по крайней мере в миллионный раз рассказывал

при ней о Мерзлякове и о своем желании побывать в Москве. Стараясь, впрочем,

скрыть это, она то начинала смотреть в окно, то опускала черные глаза на

развернутые перед ней "Отечественные записки" и, надобно сказать, в эти

минуты была прехорошенькая.

- Вы что-то такое читаете? - отнесся к ней Калинович.

- Нет, так, покуда перелистываю, - отвечала она.

- А вы любите читать?

- Очень; это единственное для меня развлечение. Нынче я еще меньше

читаю, а прежде решительно до обморока зачитывалась.

- Что ж вы находите читать? Это довольно трудно при нашей литературе.

- Больше журналы... - отвечала Настенька.

- Последние годы, - вмешался Петр Михайлыч, - только журналы и

читаем... Разнообразно они стали нынче издаваться... хорошо; все тут есть: и

для приятного чтения, и полезные сведения, история политическая и

натуральная, критика... хорошо-с.

Калинович слегка улыбнулся.

- Вы несколько пристрастны к нашим журналам, - сказал он, - они и сами,

я думаю, не предполагают в себе тех достоинств, которые вы в них открыли.

- Не знаю-с, - отвечал Петр Михайлыч, - я говорю, как понимаю. Вот как

перебранка мне их не нравится, так не нравится! Помилуйте, что это такое?

Вместо того чтоб рассуждать о каком-нибудь вопросе, они ставят друг другу

шпильки и стараются, как борцы какие-нибудь, подшибить друг друга под ногу.

- В дельном и честном журнале, если б только он существовал, - начал

Калинович, - непременно должно существовать сильное и энергическое

противодействие прочим нашим журналам, которые или не имеют никакого

направления, или имеют, но фальшивое.

- Так, так! - подтверждал Петр Михайлыч, видимо, не понявший, что

именно говорил Калинович. - И вообще, - продолжал он с глубокомысленным

выражением в лице, - не знаю, как вы, Яков Васильич, понимаете, а я сужу

так, что нынче вообще упадает литература.

Калинович ничего не отвечал, а только вопросительно посмотрел на

старика.

- Прежде, - продолжал Петр Михайлыч, - для поэзии брали предметы как-то

возвышеннее: Державин, например, писал оду "Бог", воспевал императрицу,

героев, их подвиги, а нынче дались эти женские глазки да ножки... Помилуйте,

что это такое?

Легкий оттенок насмешки пробежал по лицу Калиновича.

- За нынешней литературой останется большая заслуга: прежде риторически

лгали, а нынче без риторики начинают понемногу говорить правду, - проговорил

он и мельком взглянул на Настеньку, которая ответила ему одобрительной

улыбкой.

- Я этих од решительно читать не могу, - начала она. - Или вот папенька

восхищается этим Озеровым. Вообразите себе: Ксения, русская княжна, которых

держали взаперти, едет в лагерь к Донскому - как это правдоподобно!

Калинович только усмехнулся. Петр Михайлыч начал колебаться.

- Я моего мнения за авторитет и не выдаю, - начал он, - и даже очень

хорошо понимаю, что нынче пишут к чувствам, к жизни нашей ближе, поучают

больше в форме сатирической повести - это в своем роде хорошо.

- Даже, полагаю, очень хорошо: гораздо честнее отстаивать слабых, чем

хвалить сильных, - сказал Калинович.

- Именно так! - подтвердила Настенька с сияющим в глазах удовольствием.

- Да коли с этой целью, так конечно: кто с этим будет спорить? -

согласился и Петр Михайлыч, окончательно разбитый со всех сторон.

- Нынче есть великие писатели, - начала Настенька, - эти трое: Пушкин,

Лермонтов, Гоголь, о которых Белинский так много теперь пишет в

"Отечественных записках".

- А вы и критику читаете? - спросил ее Калинович.

- Да, - отвечала она с некоторою гордостью.

- Горячая и умная голова этот господин критик Белинский! - заметил Петр

Михайлыч.

- Вы согласны с его взглядом? - спросила Настенька.

- Почти, - отвечал Калинович, - но дело в том, что Пушкина нет уж в

живых, - продолжал он с расстановкой, - хотя, судя по силе его таланта и по

тому направлению, которое принял он в последних своих произведениях, он бы

должен был сделать многое.

- Многое бы, сударь, он сделал! Вдохновенный был поэт!.. Сам Державин

наименовал его своим преемником! - подхватил Петр Михайлыч каким-то

торжественным тоном.

- Вот как Гоголь... - стал было он продолжать, но вдруг и

приостановился.

- Что ж Гоголь?.. - возразила ему дочь.

- Гоголя, по-моему, чересчур уж захвалили, - отвечал старик решительно.

- Конечно, кто у него может это отнять: превеселый писатель! Все это у него

выходит живо, точно видишь перед собой, все это от души смешно и в то же

время правдоподобно; но...

Калинович слегка усмехнулся этому простодушному определению Гоголя.

- Гоголь громадный талант, - начал он, - но покуда с приличною ему

силою является только как сатирик, а потому раскрывает одну сторону русской

жизни, и раскроет ли ее вполне, как обещает в "Мертвых душах", и проведет ли

славянскую деву и доблестного мужа - это еще сомнительно.

- Неужели вам Лермонтов не нравится? - спросила Настенька.

- Лермонтов тоже умер, - отвечал Калинович, - но если б был и жив, я не

знаю, что бы было. В том, что он написал, видно только, что он, безусловно,

подражал Пушкину, проводил байронизм несколько на военный лад и, наконец,

целиком заимствовал у Шиллера в одухотворениях стихий.

- Нет, неправда; Лермонтов для меня чудо как хорош! - сказала

Настенька.

- Да, - продолжал Калинович, подумав, - он был очень умный человек и с

неподдельно страстной натурой, но только в известной колее. В том, что он

писал, он был очень силен, зато уж дальше этого ничего не видел.

Настенька отрицательно покачала головой; она была с этим решительно не

согласна.

- Кроме этих трех писателей, мне и другие очень нравятся, - проговорила

она после минутного молчания.

- Кто же именно? - спросил Калинович.

- Например, Загоскин{50}, Лажечников{50}, которого "Ледяной дом" я раз

пять прочитала, граф Соллогуб{50}: его "Аптекарша" и "Большой свет" мне

ужасно нравятся; теперь Кукольник{50}, Вельтман{50}, Даль{50},

Основьяненко{50}.

При этом перечне лицо Петра Михайлыча сияло удовольствием, оттого что

дочь обнаруживала такое знакомство с литературой; но Калинович слушал ее с

таким выражением, по которому нетрудно было догадаться, что называемые ею

авторы не пользовались его большим уважением.

- Много: всех не перечтешь! - произнес он.

- О, да какой вы, должно быть, строгий и тонкий судья! - воскликнул

Петр Михайлыч.

Калинович ничего не отвечал и только потупил глаза в землю.

- А сами вы не пишете ничего? - спросила его вдруг Настенька.

- Почему же вы думаете, что я пишу? - спросил он, в свою очередь, как

бы несколько сконфуженный этим вопросом.

- Так мне кажется, что вы непременно сами пишете.

- Может быть, - отвечал Калинович.

Петр Михайлыч захлопал в ладоши.

- Ага! Ай да Настенька! Молодец у меня: сейчас попала в цель! - говорил

он. - Ну что ж! Дай бог! Дай бог! Человек вы умный, молодой, образованный...

отчего вам не быть писателем?

- Что же вы пишете? - спросила опять Настенька.

Но Калинович не отвечал.

- Это, сударыня, авторская тайна, - заметил Петр Михайлыч, - которую мы

не смеем вскрывать, покуда не захочет того сам сочинитель; а бог даст, может

быть, настанет и та пора, когда Яков Васильич придет и сам прочтет нам:

тогда мы узнаем, потолкуем и посудим... Однако, - продолжал он, позевнув и

обращаясь к брату, - как вы, капитан, думаете: отправиться на свои зимние

квартиры или нет?

- Нет, я посижу-с, - отвечал тот.

В продолжение года капитан не уходил после обеда домой в свое пернатое

царство не более четырех или пяти раз, но и то по каким-нибудь весьма

экстренным случаям. Видимо, что новый гость значительно его заинтересовал.

Это, впрочем, заметно даже было из того, что ко всем словам Калиновича он

чрезвычайно внимательно прислушивался.

- Ну, и добре; а я так прошу у нашего почтенного гостя позволение

отдохнуть: привычка, - говорил Петр Михайлыч, вставая.

- Сделайте одолжение, - отвечал Калинович.

- Вас, впрочем, я не пущу домой, что вам сидеть одному в нумере? Вот

вам два собеседника: старый капитан и молодая девица, толкуйте с ней! Она у

меня большая охотница говорить о литературе, - заключил старик и, шаркнув

правой ногой, присел, сделал ручкой и ушел. Чрез несколько минут в гостиной

очень чувствительно послышалось его храпенье. Настеньку это сконфузило.

- Не хотите ли в сад погулять? - сказала она, воспользовавшись тем, что

Калинович часто брался за голову.

- Очень бы желал освежиться, - отвечал тот, - ваши наливки бесподобны,

но уж очень скоро ведут к цели.

Все вышли.

Сад Годневых, купленный вместе с домом у бывшего когда-то предводителем

богатого холостяка и большого садовода, отличался некогда большими

запотроями. Палагея Евграфовна постоянно обнаруживала сильное поползновение

разбить в нем всюду огородные плантации. "Вон лес-то растет, а моркови негде

сеять", - брюзжала она, хотя очень хорошо знала, что морковь было бы где

сеять, если б она не пустила две лишние гряды под капусту; но Петр Михайлыч,

отчасти по собственному желанию, отчасти по настоянию Настеньки, оставался

тверд и оставлял большую часть сада в том виде, в каком он был, возражая

экономке:

- Не все, мать, хлопотать о полезном; позаботимся и о приятном. В жизни

надо мешать utile cum dulce*.

______________

* полезное с приятным (лат.).

Выход в сад был прямо из гостиной с небольшого балкончика, от которого

прямо начиналась густо разросшаяся липовая аллея, расходившаяся в широкую

площадку, где посредине стояла полуразвалившаяся китайская беседка. От этой

беседки, в различных расстояниях, возвышались деревянные статуи олимпийских

богов, какие, может быть, читателям случалось видать в некогда

существовавшем саду Осташевского, который служил прототипом для многих

помещичьих садов. Из числа этих олимпийских богов осталась Минерва без

правой руки, Венера с отколотою половиной головы и ноги какого-то бога, а от

прочих уцелели одни только пьедесталы. Все эти остатки богов и богинь были

выкрашены яркими красками. Место это Петр Михайлыч называл разрушенным

Олимпом.

- Надобно бы мне мой Олимп реставрировать; мастеров только здесь не

найдешь! - часто говорил он, ходя около статуй.

За газоном следовал довольно крутой скат к реке, с заметными следами

двух или трех фонтанов и с сбегающими в разных направлениях дорожками. Кроме

того, по всему этому склону росли в наклоненном положении огромные кедры, в

тени которых стояла не то часовня, не то хижина, где, по словам старожилов,

спасался будто бы некогда какой-то старец, но другие объясняли проще,

говоря, что прежний владелец - большой между прочим шутник и забавник -

нарочно старался придать этой хижине дикий вид и посадил деревянную куклу,

изображающую пустынножителя, которая, когда кто входил в хижину, имела

свойство вставать и кланяться, чем пугала некоторых дам до обморока,

доставляя тем хозяину неимоверное удовольствие. Противоположный, низовый

берег реки возвышался отлогою покатостью и сплошь был покрыт как бы

подстриженным мелким ельником. С горизонтом сливался он в полукруглой раме,

над которой не возвышалось ни деревца, ни облака, и только посредине

прорезывалась высокая дальнего села колокольня. День был, как это часто

бывает в начале сентября, ясный, теплый; с реки, гладкой, как стекло,

начинал подыматься легкий туман. Все это, освещенное довольно уж низко

спустившимся солнцем, которое то прорезывалось местами в аллее и

обозначалось светлыми на дороге пятнами, то придавало всему какой-то

фантастический вид, освещая с одной стороны безглавую Венеру и бездланную

Минерву, - все это, говорю я, вместе с миниатюрной Настенькой, в ее черном

платье, с ее разбившимися волосами, вместе с усевшимся на ступеньки беседки

капитаном с коротенькой трубкой в руках, у которого на вычищенных пуговицах

вицмундира тоже играло солнце, - все это, кажется, понравилось Калиновичу, и

он проговорил:

- Как здесь хорошо! Какое прекрасное местоположение!

- Для приезжающих! - подхватила Настенька. - Впрочем, это единственное

место, где мне легче живется, - прибавила она и попросила у Калиновича

папироску, которую и закурила в трубке у дяди.

Капитан покачал ей головой и проговорил:

- Смотрите, папаша увидит.

Настенька очень любила курить, но делала это потихоньку от отца: Петр

Михайлыч, балуя и не отказывая дочери ни в чем, выходил всегда из себя,

когда видел ее с папироской.

- Гусар, сударь, Настасья Петровна, гусар! После этого дамам остается

только водку пить, - говорил он.

Но капитан покровительствовал в этом случае племяннице и, с большим

секретом от Петра Михайлыча, делал иногда для нее из слабого турецкого

табаку папиросы, в производстве которых желая усовершенствоваться, с большим

вниманием рассматривал у всех гостей папиросы, наблюдая, из какой они были

сделаны бумаги и какого сорта вставлен был картон в них.

- Вы видели портрет Жорж Занд? - спросила Настенька, ходя по аллее с

Калиновичем.

- Видел, - отвечал тот.

- Хороша она собой? Молода?

- Нет, не очень молода, но хороша еще.

- А правда ли, что она ходит в мужском платье?

- Не думаю, на портрете она в амазонке.

- Как бы я желала иметь ее портрет! Я ужасно люблю ее романы.

- А который вы из них предпочитаете?

- Все чудо как хороши! "Индиану" я и не знаю сколько раз прочитала.

- И, конечно, плакали над ее участью, - сказал Калинович. В голосе его

слышалась скрытая насмешка.

- Что ж плакать над участью Индианы? - возразила Настенька. - Она,

по-моему, вовсе не жалка, как другим, может быть, кажется; она по крайней

мере жила и любила.

Калинович слегка улыбнулся и молчал.

- Неужели же, - продолжала Настенька, - она была бы счастливее, если б

свое сердце, свою нежность, свои горячие чувства, свои, наконец, мечты, все

бы задушила в себе и всю бы жизнь свою принесла в жертву мужу, человеку,

который никогда ее не любил, никогда не хотел и не мог ее понять? Будь она

пошлая, обыкновенная женщина, ей бы еще была возможность ужиться в ее

положении: здесь есть дамы, которые говорят открыто, что они терпеть не

могут своих мужей и живут с ними потому, что у них нет состояния.

- Причина довольно уважительная! - заметил Калинович.

- Только не для Индианы. По ее натуре она должна была или умереть, или

сделать выход. Она ошиблась в своей любви - что ж из этого? Для нее все-таки

существовали минуты, когда она была любима, верила и была счастлива.

- Ей бы следовало полюбить Ральфа, - возразил Калинович, - весь роман

написан на ту тему, что женщины часто любят недостойных, а людям достойным

узнают цену довольно поздно. В последних сценах Ральф является настоящим

героем.

- Ральф герой? Никогда! - воскликнула Настенька. - Я не верю его любви;

он, как англичанин, чудак, занимался Индианой от нечего делать, чтоб

разогнать, может быть, свой сплин. Адвокат гораздо больше его герой: тот

живой человек; он влюбляется, страдает... Индиана должна была полюбить его,

потому что он лучше Ральфа.

- Чем же он лучше? Он эгоист.

- Нет, он мужчина, а мужчины все честолюбивы; но Ральф - фи! - это

тряпка! Индиана не могла быть с ним счастлива: она попала из огня в воду.

Все это Настенька говорила с большим одушевлением; глаза у ней

разгорелись, щеки зарумянились, так что Калинович, взглянув на нее, невольно

подумал сам с собой: "Бесенок какой!" В конце этого разговора к ним подошел

капитан и начал ходить вместе с ними.

- Вон дяденьке так очень нравится Ральф, - продолжала Настенька,

указывая на дядю, и потом отнеслась к нему:

- Дяденька, вам нравится Ральф - помните, этот англичанин... третьего

дня читали?

- Нравится.

- Чем же?

- Человек солидный-с, - отвечал капитан.

Слушая "Индиану", капитан действительно очень заинтересовался

молчаливым англичанином, и в последней сцене, когда Ральф начал высказывать

свои чувства к Индиане, он вдруг, как бы невольно, проговорил: "а... а!"

- Что, капитан, не ожидали вы этого? - спросил Петр Михайлыч.

- Да-с, не предполагал, - отвечал капитан.

Таким образом молодые люди гуляли в саду до поздних сумерек. Разговор

между ними не умолкал. Калинович, впрочем, больше спрашивал и держал себя в

положении наблюдателя; зато Настенька разговорилась неимоверно. Она

откровенно высказала, как удивилась, услышав, что Калинович поехал делать

визиты, и потом описала в карикатуре всю уездную аристократию. Очень мило и

в самом смешном виде рассказала она, не щадя самое себя, единственный свой

выезд на бал, как она была там хуже всех, как заинтересовался ею самый

ничтожный человек, столоначальник Медиокритский; наконец, представила, как

генеральша сидит, как повертывает с медленною важностью головою и как

трудно, сминая язык, говорит.

Капитан, слушая ее, только покачивал головой.

"Бесенок!" - опять подумал про себя Калинович.

Между тем Петр Михайлыч проснулся, умылся, прифрантился и сидел уж в

гостиной, попивая клюквенный морс, который Палагея Евграфовна для него

приготовляла и подавала всегда собственноручно. В настоящую минуту он

говорил с нею вполголоса насчет молодого смотрителя.

- Ах, боже мой, боже мой! Лучше бы этого человека желать не надобно для

Настеньки, - говорила Палагея Евграфовна.

Калинович очень понравился ей опрятностью в одежде, деликатностью

своей, а более всего тем, что оказал должное внимание приготовленным ею

кушаньям.

- Все в руце божией! - замечал Петр Михайлыч.

Когда молодые люди вернулись, экономка сейчас же скрылась, а Настенька,

по обыкновению, села разливать чай.

- Чем же мы вечер займемся? - начал Петр Михайлыч. - Не любите ли вы,

Яков Васильич, в карточки поиграть? Не тряхнуть ли нам в преферанс?

Это предложение почему-то сконфузило Калиновича.

- Если вам угодно... впрочем, я по большой не играю, - ответил он.

- У нас огромная игра: по копейке.

- Извольте.

- Господин капитан, - обратился Петр Михайлыч к брату, - распорядитесь

о столе!

Капитан с заметным удовольствием исполнил эту просьбу: он своими руками

раскрыл стол, вычистил его, отыскал и положил на приличных местах игранные

карты, мелки и даже поставил стулья. Он очень любил сыграть пульку и две в

карты.

Настенька, никогда прежде не игравшая, сказала, что и она будет играть.

Таким образом, уселись все четверо. Хотя игра эта была почти шалостью, но и

в ней некоторым образом высказались характеры участвующих. Капитан играл

внимательно и в высшей степени осторожно, с большим вниманием обдумывая

каждый ход; Петр Михайлыч, напротив, горячился, объявлял рискованные игры,

сердился, бранил Настеньку за ошибки, делая сам их беспрестанно, и грозил

капитану пальцем, укоряя его: "Не чисто, ваше благородие... подсиживаете!"

Настенька, по-видимому, была занята совсем другим: она то пропускала игры,

то объявляла ни с чем и всякий раз, когда Калинович сдавал и не играл,

обращалась к нему с просьбой поучить ее. Что касается последнего, то он

играл довольно внимательно и рассчитывал, кажется, чтоб не проиграть, - и не

проиграл. Выиграл один только капитан у брата и племянницы. Затем последовал

ужин, и при прощанье Настенька спросила Калиновича, любит ли он читать

вслух.

- Да, читаю, - отвечал он.

- Когда будете опять у нас, мы попросим вас прочесть что-нибудь.

- Если вам угодно, - проговорил Калинович и начал откланиваться.

- Непременно, мы вас будем ждать, - повторила Настенька еще раз, когда

Калинович был уже в передней.

- Славный малый, славный! - сказал Петр Михайлыч по уходе его.

- Он очень умный человек, - присовокупила Настенька.

- Да, голова здоровая, - продолжал старик. - Хорошо нынче учат в

университетах: год от году лучше.

- Вы завтра, папенька, позовете его к нам обедать? - спросила

Настенька.

- Позову; где ему теперь покуда приютиться, - отвечал Петр Михайлыч и

потом, подумав, прибавил: - Меня теперь заботит: у кого ему квартирку

приискать.

- Против нас квартира отдается, - заметила Настенька.

Петр Михайлыч подмигнул брату.

- Ого! - воскликнул он. - Какова у нас Настасья Петровна, капитан -

а?.. Молодого смотрителя хочет против своего окошечка поместить...

- Да-с, - отвечал капитан.

Настенька слегка покраснела.

- Надо спросить у приказничихи: у ней постояльцы съехали, - решила

Палагея Евграфовна, прибиравшая карты, мелки и уставлявшая на свои места

карточный стол и стулья.

- Дело, дело! Квартира хорошая! - подхватил Петр Михайлыч. - Сходи-ка

завтра к ней, командирша, да поторгуйся хорошенько.

- Сбегаю, - отвечала экономка.

- Только вот что, - продолжал Петр Михайлыч, - если он тут наймет, так

ему мебели надобно дать, а то здесь вдруг не найдет.

- Наберем... дадим... - отозвалась уж с некоторою досадою Палагея

Евграфовна и ушла.

Петр Михайлыч говорил о том, что она давно и гораздо лучше его

обдумала.

После этого разговора начали все расходиться по своим местам.

Настенька первая встала и, сказав, что очень устала, подошла к отцу,

который, по обыкновению, перекрестил ее, поцеловал и отпустил почивать с

богом; но она не почивала: в комнате ее еще долго светился огонек. Она

писала новое стихотворение, которое начиналось таким образом:

Кто б ни был ты, о гордый человек!..