<!<wbparam bottomwblocate="bottom.htm" bottomwbheight="6" topwbxsl="head.xsl" topwbxml="<autor>Алексей Феофилактович. Писемский</autor><caption>VI</caption><label>Тысяча душ</label>" topwbheight="66">!>
 

На другой день, как обыкновенно это бывает на церемонных деревенских

праздниках, гостям сделалось неимоверно скучно и желалось только одного: как

бы поскорее уехать. Хозяева в свою очередь тоже унимали больше из приличия.

Таким образом, вся мелюзга уехала тотчас после завтрака, и обедать остались

только генеральша с дочерью, Четвериков и предводитель. Целое утро Калинович

искал случая поймать княжну и прямо спросить ее: что значит эта перемена; но

его решительно не замечали. Полина обращалась с ним как-то насмешливо.

Взбешенный всем этим и не зная, наконец, что с собой делать, он ушел было

после обеда, когда все разъехались, в свою комнату и решился по крайней мере

лечь спать; но от князя явился человек с приглашением: не хочет ли он

прогуляться? Калинович пошел. Князь ожидал его уж на крыльце.

Сначала они вышли в ржаное поле, миновав которое, прошли луга, прошли

потом и перелесок, так что от усадьбы очутились верстах в трех. Сверх

обыкновения князь был молчалив и только по временам показывал на

какой-нибудь открывавшийся вид и хвалил его. Калинович соглашался с ним,

думая, впрочем, совершенно о другом и почти не видя никакого вида. Перейдя

через один овражек, князь вдруг остановился, подумал немного и обратился к

Калиновичу:

- А что, Яков Васильич, - начал он, - мне хотелось бы сделать вам один

довольно, может быть, нескромный вопрос.

Калинович покраснел, и первая его мысль была: не догадался ли князь о

его чувствах к княжне.

- Если вопрос нескромен, так лучше его совсем не делать, - отвечал он

полушутливым тоном.

- Да, - подхватил протяжно князь, - но дело в том, что меня

подталкивает сделать его искреннее желание вам добра; я лучше рискую быть

нескромным, чем промолчать.

Калинович ничего на это не отвечал.

- Именно рискую быть нескромным, - продолжал князь, - потому что, если

б лет двадцать назад нашелся такой откровенный человек, который бы мне

высказал то, что я хочу теперь вам высказать... о! Сколько бы он сделал мне

добра и как бы я ему остался благодарен на всю жизнь!

Калинович продолжал молчать.

- Спросить я вас хочу, мой милейший Яков Васильич, - снова продолжал

князь, - о том, действительно ли справедливы слухи, что вы женитесь на

mademoiselle Годневой?

Калинович опять невольно сконфузился.

- Вопрос в самом деле, князь, не совсем скромный, - проговорил он.

- И вы не хотите мне на него отвечать, не так ли? Да? - подхватил

князь.

- Я не столько не хочу, - отвечал спокойно и по возможности овладев

собой, Калинович, - сколько не могу, потому что, если эти слухи и

существуют, то ни я, ни mademoiselle Годнева в том не виноваты.

Князь посмотрел пристально на Калиновича: он очень хорошо видел, что

тот хочет отыгрываться словами.

- Глас народа, говорит пословица, глас божий. Во всякой сплетне есть

всегда тень правды, - начал он. - Впрочем, не в том дело. Скажите вы мне...

я вас решительно хочу сегодня допрашивать и надеюсь, что вы этим не

обидитесь.

- Чем же я, князь, могу обидеться, когда это показывает только ваше

участие ко мне! - возразил, пожав плечами, Калинович.

- Именно участие, и самое искреннее!.. Скажите вы мне вот что: имеете

вы состояние или нет?

- У меня ничего нет.

- Но, может быть, вам угрожает наследство от какой-нибудь бабушки,

тетушки?..

- Все мое наследство в моей голове, - отвечал Калинович.

Князь усмехнулся.

- Наследство, - начал он с расстановкою, - если хотите, очень хорошее,

но для жизненных ресурсов совершенно уж ненадежное: головные товары, mon

cher, куда как туго продаются!.. Что, казалось бы, следовало обменивать на

вес брильянтов, то мы часто должны уступать за медь с примесью чугуна... Да,

мой милый молодой человек, - продолжал князь, беря Калиновича за руку, -

выслушайте вы, бога ради, меня, старика, который вас полюбил, признает в вас

ум, образование, талант, - выслушайте несколько моих задушевных убеждений,

которые я купил ценою горького собственного опыта! Все мы обыкновенно в

молодости очень легко смотрим на брак, тогда как это самый важный шаг в

жизни, потому что это единственный почти случай, где для человека ошибка

непоправима. Пошалили вы в молодости, лениво и глупо провели пять - шесть

лет; но... стоит опомниться, поработать год, два, - и все поправлено.

Проигрались в пух в карты, израсходовались на какую-нибудь любовь - ничего:

одинокому, холостому человеку денежные раны не смертельны. Заняли вы

должность, не соответствующую вам, ступайте в отставку; потеряли, наконец,

выгодную для вас службу, - хлопочите и можете найти еще лучше... словом, все

почти ошибки, шалости, проступки - все может быть поправлено, и один только

тяжелый брачный башмак с ноги уж не сбросишь...

- Сентенция эта, князь, довольно стара, - заметил Калинович.

- Если хотите, даже очень стара, - подхватил князь, - но, к сожалению,

очень многими забывается, и, что для меня всегда было удивительно: дураки,

руководствуясь каким-то инстинктом, поступают в этом случае гораздо

благоразумнее, тогда как умные люди именно и делают самые безрассудные,

самые пагубные для себя партии. У меня теперь, Яков Васильич, у самого два

сына, - продолжал князь, более и более одушевляясь, - и если они не бедняки

совершенные, то и не богаты. И вот им мое отцовское правило: на богатой

девушке и по любви должны жениться, хоть теперь же, несмотря на то, что оба

еще прапорщики, потому что это своего рода шаг в жизни; на богатой и без

любви, если хотят, пускай женятся, но на бедной и по любви - никогда! Всей

моей родительской властью не допущу до этого.

Калинович улыбнулся.

- Правило ваше, князь, уж потому несправедливо, что оно совершенно

односторонне. Вы смотрите на брак решительно с одной только хозяйственной

стороны.

- А как же прикажете смотреть? - возразил князь запальчиво. - Неужели,

милостивый государь, прикажете принимать в расчет эту вашу глубокую,

безумную любовь? Mon cher! Mon cher! Вы человек умный: неужели вы не

понимаете, что такое эта любовь всех вас, молодых людей? Ничуть не больше,

как замаскированное стремление полов, возбужденная и задержанная

чувственность - никак не больше. И поверьте, брак есть могила этого рода

любви: мужа и жену связывает более прочное чувство - дружба, которая, честью

моею заверяю, гораздо скорее может возникнуть между людьми, женившимися

совершенно холодно, чем между страстными любовниками, потому что они по

крайней мере не падают через месяц после свадьбы с неба на землю...

Любовь!.. Я не могу слышать равнодушно, когда этот вздор, фантом,

порожденный разгоряченным воображением, чувство, которое родится и питается

одними только препятствиями, берут в основание такого важного дела, как

брак. Будь у вас, с позволения сказать, любовница, с которой вы прожили

двадцать лет вашей жизни, и вот вы, почти старик, говорите: "Я на ней

женюсь, потому что я ее люблю..." Молчу, ни слова не могу сказать против!..

Но как же вы хотите заставить меня верить в глубину и неизменность любви

какого-нибудь молодого человека в двадцать пять лет и девчонки в семнадцать,

которые, расчувствовавшись над романами, поклялись друг другу в вечной

страсти?

- Все это, князь, может быть, очень справедливо, - возразил Калинович,

- но чрезвычайно обще и требует слишком многих исключений. По вашему

правилу, очень бы немногим пришлось жениться.

- Напротив, многим, - перебил князь, - и даже очень многим разрешаю это

удовольствие. Пускай себе женятся и тешатся!.. Люди, мой милый, разделяются

на два разряда: на человечество дюжинное, чернорабочее, которому самим богом

назначено родиться, вырасти и запречься потом с тупым терпением в

какую-нибудь узкую деятельность, - вот этим юношам я даже советую жениться;

они народят десятки такого же дюжинного человечества и, посредством

благодетелей, покровителей, взяток, вскормят и воспитают эти десятки, в чем

состоит их главная польза, которую они приносят обществу, все-таки

нуждающемуся, по своим экономическим целям, в чернорабочих по всем

сословиям. Но есть, mon cher, другой разряд людей, гораздо уже повыше;

это... как бы назвать... забелка человечества: если не гении, то все-таки

люди, отмеченные каким-нибудь особенным талантом, люди, которым, наконец,

предназначено быть двигателями общества, а не сносливыми трутнями; и что я

вас отношу к этому именно разряду, в том вы сами виноваты, потому что вы

далеко уж выдвинулись из вашей среды: вы не школьный теперь смотритель, а

литератор, следовательно, человек, вызванный на очень серьезное и широкое

поприще. Вам будет грех и стыдно каким-нибудь неблагоразумным браком спутать

себя на первых порах по рукам и по ногам.

- Я очень рад, князь, что вы договорились до значения литератора:

оно-то, кажется, и дает мне право располагать своим сердцем свободнее и не

подчиниться безусловно вашим экономическим правилам.

- Mon cher! - воскликнул князь. - Звание-то литератора, повторяю еще

раз, и заставляет вас быть осмотрительным; звание литератора, милостивый

государь, обязывает вас, чтоб вы ради будущей вашей славы, ради пользы,

которую можете принести обществу, решительно оставались холостяком или

женились на богатой: последнее еще лучше.

- Я на это смотрю совершенно иначе, потому что все-таки верю некоторым

образом в себя и в свои силы, - проговорил Калинович.

- Вы смотрите на это глазами вашего услужливого воображения, а я сужу

об этом на основании моей пятидесятилетней опытности. Положим, что вы

женитесь на той девице, о которой мы сейчас говорили. Она прекраснейшая

девушка, и из нее, вероятно, выйдет превосходная жена, которая вас будет

любить, сочувствовать всем вашим интересам; но вы не забывайте, что должны

заниматься литературой, и тут сейчас же возникнет вопрос: где вы будете

жить; здесь ли, оставаясь смотрителем училища, или переедете в столицу?

- Вы, князь, говорите, как будто бы уж я был женат, - возразил,

усмехнувшись, Калинович.

- Ну да, - положим, что вы уж женаты, - перебил князь, - и тогда где вы

будете жить? - продолжал он, конечно, здесь, по вашим средствам... но в

таком случае, поздравляю вас, теперь вы только еще, что называется,

соскочили с университетской сковородки: у вас прекрасное направление, много

мыслей, много сведений, но, много через два - три года, вы все это

растеряете, обленитесь, опошлеете в этой глуши, мой милый юноша - поверьте

мне, и потом вздумалось бы вам съездить, например, в Петербург, в Москву,

чтоб освежить себя - и того вам сделать будет не на что: все деньжонки уйдут

на родины, крестины, на мамок, на нянек, на то, чтоб ваша жена явилась не

хуже другой одетою, чтоб квартирка была хоть сколько-нибудь прилично убрана.

Семейная жизнь - омут, бездонная кадка для денег. Я наследовал от отца, не

так, как вы, а все-таки состояние, которое могло бы меня на службе

поддержать, если б я служил до генералиссимуса. Я был, наконец, любимец

вельможи, имел в перспективе попасть в флигель-адъютанты, в тридцать лет

пристегнул бы, наверняк, генеральские эполеты, и потому можете судить, до

чего бы я дошел в настоящем моем возрасте; но женился по страсти на девушке

бедной, хоть и прелестной, в которой, кажется, соединены все достоинства

женские, и сразу же должен был оставить Петербург, бросить всякого рода

служебную карьеру и на всю жизнь закабалиться в деревне.

- Вы, однако, князь, в вашей семейной жизни не обеднели, а еще

разбогатели, - заметил Калинович.

Князь покачал головой.

- Разбогател я!.. - сказал он. - А знаете ли, мой милый друг, чего мне

это стоит? Знаете ли, что я и мое образование, которое по тому времени, в

котором я начинал жить, было не совсем заурядное, и мои способности, которые

тоже из ряда посредственных выходили, и, наконец, самое здоровье - все это я

должен был растратить в себе и сделаться прожектером, аферистом, купцом, для

того чтоб поддержать и воспитать семью, как прилично моему роду. А сколько

нравственных уступок! Сколько дел против совести! Сколько унижения и

расточенной лести перед людьми, которых бы знать никогда не хотел! И теперь,

когда все, кажется, поустроил, так чувствую, что сам уж никуда не гожусь...

Не завидуйте и не берите с меня пример; потому-то я и хочу предостеречь вас,

что знаю на себе все тяжелые и горькие последствия подобной ошибки.

- Я не так избалован жизнью, князь, - возразил Калинович, - и не так

требователен: для меня будет достаточно, если я, переселясь в Петербург,

найду там хоть мало-мальски безбедное существование.

- Даже безбедное существование вы вряд ли там найдете. Чтоб жить в

Петербурге семейному человеку, надобно... возьмем самый минимум, меньше чего

я уже вообразить не могу... надо по крайней мере две тысячи рублей серебром,

и то с величайшими лишениями, отказывая себе в какой-нибудь рюмке вина за

столом, не говоря уж об экипаже, о всяком развлечении; но все-таки помните -

две тысячи, и будем теперь рассчитывать уж по цифрам: сколько вы получили за

ваш первый и, надобно сказать, прекрасный роман?

Калинович смешался: ему стыдно было признаться, что он не получил еще

ни копейки и только еще надеялся получить.

- Я получил пятьсот рублей серебром, - проговорил он.

- А сколько таких романов вы можете написать в год? - продолжал князь.

- Один... ну, два, никак уж не больше, - отвечал он сам себе, - и это еще в

плодотворный год, а будут года хуже, и я хоть не поэт и не литератор, а

очень хорошо понимаю, что изящною словесностью нельзя постоянно и одинаково

заниматься: тут человек кладет весь самого себя и по преимуществу сердце, а

потому это дело очень капризное: надобно ждать известного настроения души,

вдохновенья, наконец, призванья!.. Это не ученый какой-нибудь труд или

служебное занятие, для которого нужно только терпение, чтоб отправлять его

каждодневно... Значит, из всего этого выходит, что в хозяйстве у вас, на

первых порах окажется недочет, а семья между тем, очень вероятно, будет

увеличиваться с каждым годом - и вот вам наперед ваше будущее в Петербурге:

вы напишете, может быть, еще несколько повестей и поймете, наконец, что все

писать никаких человеческих сил не хватит, а деньги между тем все будут

нужней и нужней. Вы насилуете себя, торопитесь, печатаете, мараете свое имя

и потом из авторов переходите в фельетонисты, переводчики... и тогда все

пропало: загублено и ваше время, и ваш талант, и даже ваше здоровье. Это, я

говорю, когда вы будете женаты. Впрочем, и холостой все равно: в Петербурге

у человека, в каком бы он положении ни был, развивается шестое чувство:

жажда денег... Сколько соблазна! Сколько роскоши кругом! Сколько самых

утонченных удовольствий! И для всего этого будет у вас единственный денежный

источник - литературные труды. Mon cher, mon cher! - продолжал князь,

покачав головой и ударяя себя в грудь. - Пушкин был человек с состоянием,

получал по червонцу за стих, да и тот постоянно и беспрерывно нуждался; а

Полевой, так уж я лично это знаю, когда дал ему пятьсот рублей взаймы, так

он со слезами благодарил меня, потому что у него полтинника в это время не

было в кармане. Так вот вам наша русская литература! Мы еще слишком далеки

от того, чтоб чтение сделалось общим достоянием. Сколько человек вы видели

вчера у меня и для кого из них необходимы книги? - ни для кого, кроме

Четверикова. Даже вот этот господин, наш предводитель, человек неглупый и

очень богатый, он, я думаю, на грош не купил ни одной книжонки. Читает одну

"Северную пчелу", да и ту берет у меня... В такой публике литераторы не

зажиреют!

- Все это, князь, я очень хорошо сам знаю и на одну литературу никогда

не рассчитывал; но если перееду в Петербург, то буду искать там места, -

проговорил Калинович.

- Пожалуй... хорошо... - отвечал князь, - место вам дадут; но какое же

по вашему чину? Никак не больше канцелярского чиновника. Может быть,

где-нибудь в департаменте сделают вас помощником, а много уж

столоначальником; но в таком случае проститесь с литературою. После шести и

семи часов департаментских сидений, возвратившись домой, вы разве годны

будете только на то, чтоб отправиться в театр похохотать над глупым

водевилем или пробраться к знакомому поиграть в копеечный преферанс; а

вздумаете соединить то и другое, так, пожалуй, выйдет еще хуже, по

пословице: за двумя зайцами погнавшись, не поймаешь ни одного... Вот,

любезный мой Яков Васильич, что я хотел и почти считал своей обязанностью

сказать вам, и еще раз повторю: обдумайте и оглядите внимательно ваше

положение.

- Очень вам благодарен, князь, - возразил Калинович, - но из ваших слов

можно вывести странное заключение, что литература должна составить мое

несчастье, а не успех в жизни.

- Почему ж? Нет!.. - перебил князь и остановился на несколько времени.

- Тут, вот видите, - начал он, - я опять должен сделать оговорку, что могу

ли я с вами говорить откровенно, в такой степени, как говорил бы откровенно

с своим собственным сыном?

- Достаточно вашего участия, князь, чтоб вы имели полное право говорить

мне не только откровенно, но даже самую горькую правду, - отвечал Калинович.

- Да; но тут не то, - перебил князь. - Тут, может быть, мне придется

говорить о некоторых лицах и говорить такие вещи, которые я желал бы, чтоб

знали вы да я, и в случае, если мы не сойдемся в наших мнениях, чтоб этот

разговор решительно остался между нами.

Калинович посмотрел на князя, все еще не догадываясь, к чему он клонит

разговор.

- Я всегда был довольно скромен... - проговорил он.

- Очень верю, - подхватил князь, - и потому рискую говорить с вами

совершенно нараспашку о предмете довольно щекотливом. Давеча я говорил, что

бедному молодому человеку жениться на богатой, фундаментально богатой

девушке, не быв даже влюблену в нее, можно, или, лучше сказать, должно.

Последние слова князь говорил протяжно и остановился, как бы ожидая, не

скажет ли чего-нибудь Калинович; но тот молчал и смотрел на него пристально

и сурово, так что князь принужден был потупиться, но потом вдруг взял его

опять за руку и проговорил с принужденною улыбкою:

- Вы теперь приняты в дом генеральши так радушно, с таким вниманием к

вам, по крайней мере со стороны mademoiselle Полины, и потому... что бы вам

похлопотать тут - и, - боже мой! - какая бы тогда для вас и для вашего

таланта открылась будущность! Тысяча душ, батюшка, удивительно устроенного

имения, да денег, которым покуда еще счету никто не знает. Тогда поезжайте,

куда вы хотите: в Петербург, в Москву, в Одессу, за границу... Пишите

свободно, не стесненные никакими другими занятиями, в каком угодно климате,

где только благоприятней для вашего вдохновения...

Калинович был озадачен: выражение лица его сделалось еще мрачнее; он

никак не ожидал подобной откровенной выходки со стороны князя и несколько

времени молчал, как бы сбираясь с мыслями, что ему отвечать.

- Ваше предложение, князь, для меня даже несколько обидно, потому что

оно сильно отзывается насмешкою, - проговорил он глухим голосом.

- Насмешкой? - спросил удивленный князь.

- Насмешкой, - повторил Калинович, - потому что, если б я желал избрать

подобный путь для своей будущности, то все-таки это было бы гораздо более

несбыточный замысел, чем мои надежды на литературу, которые вы старались так

ловко разбить со всех сторон.

- Будто это так? - возразил князь. - Будто вы в самом деле так думаете,

как говорите, и никогда сами не замечали, что мое предположение имеет много

вероятности?

- Я никогда ничего не думал об этом и никогда ничего не замечал, -

отвечал сухо Калинович.

Князь покачал головой.

- Полноте, молодой человек! - начал он. - Вы слишком умны и слишком

прозорливы, чтоб сразу не понять те отношения, в какие с вами становятся

люди. Впрочем, если вы по каким-либо важным для вас причинам желали не

видеть и не замечать этого, в таком случае лучше прекратить наш разговор,

который ни к чему не поведет, а из меня сделает болтуна.

Проговоря это, князь замолчал; Калинович тоже ничего не возразил, и оба

они дошли молча до усадьбы.