<!<wbparam bottomwblocate="bottom.htm" bottomwbheight="6" topwbxsl="head.xsl" topwbxml="<autor>Алексей Феофилактович. Писемский</autor><caption>VIII</caption><label>Тысяча душ</label>" topwbheight="66">!>
 

На выезде главной Никольской улицы, вслед за маленькими деревянными

домиками, в окнах которых виднелись иногда цветы и детские головки, вдруг

показывался, неприятно поражая, огромный серый острог с своей высокой стеной

и железной крышей. Все в нем, по-видимому, обстояло благополучно: ружья

караула были в козлах, и у пестрой будки стоял посиневший от холода солдат.

Наступили сумерки. По всему зданию то тут, то там замелькали огоньки.

На правой стороне, в караульной комнате, сидел гарнизонный, из поляков,

прапорщик Лимовский. Несмотря на полную офицерскую форму, он имел совершенно

плоское женское лицо и в настоящую минуту, покуривая трубку, погружен был в

самые романические мысли о родине и прелестных паннах. Жить в обществе, быть

знакому с хорошими дамами, танцевать там - составляло страсть прапорщика.

Желая представить из себя светского человека, он старался говорить как можно

более мягким голосом и прибирал обыкновенно самые нежные фразы.

Около средних ворот, с ключами в руках, ходил молодцеватый унтер-офицер

Карпенко. Он представлял гораздо более строгого блюстителя порядка, чем его

офицер, и нелегко было никому попасть за его пост, так что даже пробежавшую

через платформу собаку он сильно пихнул ногой, проговоря: "Э, черт, бегает

тут! Дьявол!" К гауптвахте между тем подъехала карета с опущенными шторами.

Соскочивший с задка ливрейный лакей сбегал сначала к смотрителю, потом

подошел было к унтер-офицеру и проговорил:

- Княгиня приехала: отворить потрудитесь.

- Не велено, - отвечал тот лаконически и с малороссийским акцентом.

- Да ведь княгиня ездит; как же не велено? Помилуйте! - возразил лакей.

- Да что мини ездит, коли не велено. Давича вон еще гобернатор наезжал

с полицеймейстером... наказывали. Ездит! - отвечал унтер-офицер.

- Что ж! Я у смотрителя был: они приказали, - возразил опять лакей.

- Ничего не приказали. Что мини смотритель? Не начальство мое. У меня

свой офицер здесь есть... Смотритель! - говорил сурово Карпенко.

- И офицер прикажет, - произнес лакей и побежал.

- Прикажут? Да! - повторил ему вслед со злобой унтер-офицер.

- Княгиня, ваше благородие, приехала, солдаты не пускают, - доложил

лакей, входя в караульню.

Прапорщик вскочил.

- Ах, боже мой! Боже мой! - воскликнул он и тотчас же побежал.

- Отворить! - крикнул он унтер-офицеру.

- Не приказано, ваше благородие... - осмелился было ему возразить

Карпенко.

- Отворить, дурак! - крикнул грозным голосом нежнейший прапорщик и, как

истый рыцарь, вышел даже из себя для защиты дам; но потом, приняв, сколько

возможно, любезную улыбку, побежал к карете.

- Pardon, madame, тысячу раз виноват. Позвольте мне предложить вам

руку, - говорил он, принимая из кареты наглухо закутанную даму.

- Эти наши солдаты такой народ, что возможности никакой нет! - говорил

он, ведя свою спутницу под руку. - И я, признаться сказать, давно желал

иметь честь представиться в ваш дом, но решительно не смел, не зная, как это

будет принято, а если б позволили, то...

- Пожалуйста, мы рады будем, - отвечала дама не своим голосом.

- А для меня это будет неожиданным и величайшим блаженством! -

воскликнул прапорщик восторженным тоном. - Но, madame, вы трепещете? -

прибавил он. - Будьте тверды, не падайте духом, заклинаю вас! И, бога ради,

бога ради, осторожнее перешагивайте этот ужасный порог, не повредите вашей

прелестной ножки... - объяснялся прапорщик, проходя внутренний двор.

На лестнице самого здания страх его дамы еще более увеличился:

зловонный, удушливый воздух, который отовсюду пахнул, захватывал у ней

дыхание. Почти около нее раздался звук цепей. Она невольно отшатнулась в

сторону: проводили скованного по рукам и ногам, с бритой головой арестанта.

Вдали слышалась перебранка нескольких голосов. В полутемном коридоре

мелькали стволы и штыки часовых.

- Князь здесь, - проговорил, наконец, прапорщик, подведя ее к двери со

стеклами. - Желаю вам воспользоваться приятным свиданием, а себя поручаю

вашему высокому вниманию, - заключил он и, отворив дверь, пустил туда даму,

а сам отправился в караульню, чтоб помечтать там на свободе, как он будет

принят в такой хороший дом.

Дама между тем, вошедши, увидела, что князь сидел в глубокой

задумчивости, облокотясь на маленький столик. Перед ним горела сальная

свечка. Слегка кудрявые на висках его волосы были совсем уже седы; худоба

лица еще более оттенилась отпущенными усами и окладистой бородой, которые

тоже были, как молоком, спрыснуты проседью. Князь все еще был в щеголеватом

бархатном халате; чистая рубашка его была расстегнута и обнаруживала часть

белой груди, покрытой волосами; словом, при этом небрежном туалете, с

выразительным лицом своим, он был решительно красавец, какого когда-либо

содержали тюремные стены. Легкий шорох вошедшей дамы заставил его

обернуться. Он встал, недоумевая, кто это пришел. Дама в это время откинула

скрывавший ее капюшон бурнуса.

- Боже мой! Полина! - воскликнул князь.

- Да, - отвечала та, подходя.

Князь схватил и начал целовать ее руку. Она в изнеможении опустилась на

его арестантскую кровать.

- Ну, что ты? Здоров? - проговорила она, как бы не зная, что сказать.

- К несчастию, - отвечал князь и тоже опустился на свой стул.

Оба они несколько времени смотрели друг другу в глаза, как бы желая

поверить, кто из них в последнее время больше страдал.

- Как ты приехала от твоего аргуса? - начал, наконец, князь.

- В карете княгини. Под ее уж именем, - отвечала Полина. - Я денег тебе

привезла. Catherine вчера говорила... две тысячи тут... - прибавила она,

вынимая толстый бумажник.

- Mersi! - произнес князь, целуя ее руку и дрожащей рукой засовывая

деньги в халатный карман.

На глазах его навернулись слезы.

- Catherine, значит, была у вас? - спросил он после короткого молчания.

- Была и просила было...

- И что ж?

- Разумеется, ничего.

Лицо князя приняло мрачное выражение.

- Гм! - повторил он насмешливым тоном и хотел кажется, еще что-то

сказать, но промолчал.

- Это он тебе за меня мстит, решительно за меня, - продолжала Полина.

- Да. Но каким же образом он это узнал? Не черт же ему на бересте

написал! - произнес князь.

- Я сама ему все рассказала, - произнесла Полина задыхавшимся голосом.

Князь пожал плечами.

- Это сумасшествие! - воскликнул он. - Девочка... пансионерка, и та

того не сделает. Помилуйте, Полина!

- Что делать! - возразила она. - Ты сам хорошо помнишь, как я за него

выходила; не совершенно же я была какая-нибудь потерянная женщина. Я

все-таки хотела быть настоящей ему женой и раскаялась перед ним, как только

может человек раскаяться перед смертью. Всю душу, все сердце я открыла ему,

и он, вместо того чтоб поддержать во мне этот порыв, мной же данное оружие

употребил против меня. - На этих словах Полина приостановилась, но потом,

горько улыбнувшись, снова продолжала: - Обиднее всего для меня то, что сам

на мне женился решительно по расчету и никогда мне не был настоящим мужем, а

в то же время мстит и преследует меня за мое прошедшее. Вначале, когда я

имела еще глупость выговаривать ему за его холодность и почти презрение ко

мне, он прямо отвечал, - что разве такие женщины, как я, имеют право ожидать

от мужей любви?.. Каково это было выслушивать? Или теперь, в Петербурге,

соберутся иногда знакомые и начнут в обыкновенном гостином разговоре

рассказывать про какую-нибудь немножко скандалезную любовь - ну, и скажешь к

слову: "Что это? Как это можно?", он сейчас же возразит, что в этом случае

гораздо лучше быть строгим к себе, чем к другим, и на себя посмотреть

надобно! Ну и покраснеешь невольно. Десять лет, мой друг, терплю я эту муку,

ожидая каждую минуту всякого рода оскорбления и унижения!

- Мерзавец! - воскликнул князь.

- Ужасный! - подхватила Полина. - Просто, я тебе говорю, он страшный

человек!.. Раз до того меня вывел из терпения своими колкостями, что я прямо

ему высказала эту твою - помнишь? - мысль, что он креатура наша. "Вы,

говорю, не смеете так со мной обращаться! Если вы действительно оскорблены

как муж, так не имеете на то права, - вас вывели из грязи, сделали человеком

и заплатили вам деньги..." Он - ничего; закусил только свои тонкие, гладкие

губы и побледнел. "Да, говорит, действительно: вы первое еще справедливое

слово сказали. Благодарю вас за урок". И ушел. Я, конечно, очень хорошо

знала, что этим не кончится; и действительно, - кто бы после того к нам ни

приехал, сколько бы человек ни сидело в гостиной, он непременно начнет

развивать и доказывать, "как пошло и ничтожно наше барство и что

превосходный представитель, как он выражается, этого гнилого сословия, это

ты - извини меня - гадкий, мерзкий, скверный человек, который так развращен,

что не только сам мошенничает, но чувствует какое-то дьявольское наслаждение

совращать других". Я дала себе слово на все это решительно молчать, как

будто ничего не понимаю. Он видит, что этого мало, не действует, - начинает

вдруг из своей протестации против взяток, которой так гордится, начинает

прямо, при целом обществе, говорить, что отец мой, бывши полковым

командиром, воровал, что, служа там, в Польше, тоже воровал и в

доказательство всего этого ссылается на меня... Дочь приводит в свидетели

против отца!

Князь пожал плечами.

- Я тебе говорю! - продолжала Полина. - Ты знаешь, он очень осторожный

человек на словах, но если что коснется до меня, чтобы мне нанести

оскорбление, он решительно тут делается сумасшедшим человеком: забывает даже

всякое приличие, и, наконец... этот поступок с тобой? Он теперь ссылается на

свое правосудие, беспристрастие, на долг службы - лжет! И даже это он тебе

мстит, а главное - тут я. Он очень хорошо понимает, что во мне может снова

явиться любовь к тебе, потому что ты единственный человек, который меня

истинно любил и которого бы я должна была любить всю жизнь - он это видит и,

чтоб ударить меня в последнее больное место моего сердца, изобрел это

проклятое дело, от которого, если бог спасет тебя, - продолжала Полина с

большим одушевлением, - то я разойдусь с ним и буду жить около тебя, что бы

в свете ни говорили... Наконец, если сошлют тебя, я пойду за тобой в Сибирь.

Пускай же все видят, что жена его ушла с любовником, человеком, которого он

из мести погубил. Это, я знаю, как заденет его самолюбие и какое положит

пятно на его имя, которое он, как святыню какую, бережет, - мерзавец!

Князь видел, до какой степени Полина была ожесточена против мужа, и

очень хорошо в то же время знал, что в подобном нравственном настроении

женщина способна решиться на многое.

- Ты любишь еще меня, друг мой? - произнес он вкрадчивым голосом и,

пересев рядом с ней на кровать, взял ее за руку.

Полина вспыхнула.

- Решительно люблю! - отвечала она с какой-то гордой экзальтацией.

Князь поцеловал ее. Лицо ее совсем горело.

- Он, я знаю, не высказывает, но ревнует меня по сю пору к тебе...

Пускай же по крайней мере имеет право на то.

- Да, пускай! - повторил князь.

- Всякому терпению, наконец, бывает предел: в десять лет камень лопнет!

Я не знаю, как и чем могу отметить ему за все обиды, которые он мне наносил

и наносит, - говорила Полина.

Князь думал.

- Одно, что остается, - начал он медленным тоном, - напиши ты баронессе

письмо, расскажи ей всю твою ужасную домашнюю жизнь и объясни, что господин

этот заигрался теперь до того, что из ненависти к тебе начинает мстить твоим

родным и что я сделался первой его жертвой... Заступились бы там за меня...

Не только что человека, собаки, я думаю, не следует оставлять в

безответственной власти озлобленного и пристрастного тирана. Где ж тут

справедливость и правосудие?..

- Я готова. Но что она может сделать? - возразила Полина.

- Она может многое сделать... Она будет говорить, кричать везде,

требовать, как о деле вопиющем, а ты между прочим, так как Петербург не

любит ни о чем даром беспокоиться, прибавь в письме, что, считая себя

виновною в моем несчастии, готова половиной состояния пожертвовать для моего

спасения.

- Я готова, - согласилась Полина.

- Или наконец... - продолжал князь, хватаясь за голову и как бы

придумывая еще что-то такое, - наконец, поезжай сама в Петербург... Я

составлю тебе записку, как и через кого там действовать.

- Как же, поезжай! Он не пустит меня, конечно.

- Черт его возьми! Его и спрашивать не надо. Деньги и вещи при тебе?

- Да, - подтвердила Полина.

- Ты все это уложи, выбери день, когда его дома не будет, пошли за

наемными лошадьми и поезжай... всего какие-нибудь полчаса времени на это

надо.

Полина грустно покачала головой.

- Я боюсь его ужасно!.. Если б ты только знал, какой он страх мне

внушает... Он отнял у меня всякий характер, всякую волю... Я делаюсь

совершенным ребенком, как только еще говорить с ним начинаю... - произнесла

она голосом, полным отчаяния.

- Ты боишься, сама не знаешь чего; а мне угрожает каторга. Помилуй,

Полина! Сжальтесь же вы надо мной! Твое предположение идти за мной в Сибирь

- это вздор, детские мысли; и если мы не будем действовать теперь, когда

можно еще спастись, так в результате будет, что ты останешься блаженствовать

с твоим супругом, а я пойду в рудники. Это безбожно! Ты сама сейчас сказала,

что я гибну за тебя. Помоги же мне хоть сколько-нибудь...

- О господи! - воскликнула Полина. - Неужели ты сомневаешься, что если

б от меня что-нибудь зависело...

- Конечно, от тебя, - перебил князь.

Полина зарыдала... Но в это время раздался шум, и послышались

явственные шаги по коридору. Князь вздрогнул и отскочил от нее; та тоже,

сама не зная чего, испугалась и поспешно отерла слезы.

- Что такое? - проговорила она.

- Не знаю, - отвечал князь уже шепотом.

В это время двери отворились, и вошел Калинович в вицмундирном сюртуке

и в крестах. Его сопровождал бледный, как мертвец, смотритель Медиокритский.

Полина схватилась за стул, чтоб не упасть. Судороги исказили лицо моего

героя; но минута - и они перешли в улыбку.

- Вас, князь, так любят дамы, что я решительно не могу им отказать в

желании посещать вас и даже жену мою отпустил, хоть это совершенно

противозаконно, - проговорил Калинович довольно громко.

- Я вам очень благодарен, - отвечал князь.

- У вас, кажется, помещение нехорошо; я постараюсь поместить вас

удобнее, - продолжал Калинович. - Ну, я за тобой приехал, пора уж! Поедем в

моей карете, - прибавил он, обращаясь к Полине.

- Поедем, - отвечала она.

- Идем, значит. Я уж все кончил, - заключил Калинович, указывая рукой

на дверь.

Полина пошла.

- До свиданья, - присовокупил он князю и вышел.

У кареты их встретил и посадил любезный, но уже струсивший прапорщик.

- Я дам допускаю к князю... как же дамам отказать? - проговорил он.

- Конечно! - отвечал Калинович, захлопывая дверцы у кареты и подымая

стекло.

Медиокритский только посмотрел ему вслед глупым и бессмысленным

взглядом.

В продолжение дороги кучеру послышался в экипаже шум, и он хотел было

остановиться, думая, не господа ли его зовут; но вскоре все смолкло. У

подъезда Калинович вышел в свой кабинет. Полину человек вынул из кареты

почти без чувств и провел на ее половину. Лицо ее опять было наглухо закрыто

капюшоном.