<!<wbparam bottomwblocate="bottom.htm" bottomwbheight="6" topwbxsl="head.xsl" topwbxml="<autor>Алексей Феофилактович. Писемский</autor><caption>IV</caption><label>Тысяча душ</label>" topwbheight="66">!>
 

Несмотря на твердое намерение начать службу, Калинович, однако, около

недели медлил идти представиться директору. Петербург уж начинал ему давать

себя окончательно чувствовать, и хоть он не знал его еще с бюрократической

стороны, но уж заранее предчувствовал недоброе. Робко и нерешительно пошел

он, наконец, одним утром и далеко не той смелою рукою, как у редактора,

дернул за звонок перед директорской квартирой. Дверь ему отворил курьер.

- Я имею письмо... - скромно проговорил Калинович.

- К генералу? - спросил курьер.

- Да, к генералу, - отвечал не вдруг Калинович, еще не знавший, что в

Петербурге и статских особ четвертого класса зовут генералами.

Курьер, указав ему на залу, пошел сам на цыпочках в кабинет.

Калинович вошел и стал осматривать.

Зала была оклеена какими-то удивительно приятного цвета обоями; в углу

стоял мраморный камин с бронзовыми украшениями и с своими обычными

принадлежностями, у которых ручки были позолочены. Через тяжелую драпировку

виднелось, что в гостиной была поставлена целая роща кактусов, бананов,

олеандров, и все они затейливо осеняли стоявшую промеж них разнообразнейших

форм мебель. У директора была квартира казенная и на казенный счет

меблируемая.

Кроме Калиновича, в зале находились и другие лица; это были:

незначительной, но довольно приятной наружности молодой чиновник в

вицмундире, застегнутом на все пуговицы, и с портфелью в руках. Ближе к

кабинету ходил другой молодой человек, тоже в вицмундире, с тонкими, но

сонными чертами лица и с двойным лорнетом на носу. Как бы в доказательство

небольшого уважения к тому месту, где был, он насвистывал, впрочем негромко,

арию из "Лючии"{256}. Собственно просителей составляли: молодая дама с

прекрасными карими глазами, но лицом страдальчески худым и с пересохшими

губами. На ней было перекрашенное платье, дешевая шляпка и поношенные

перчатки. Несмотря на бедность этого костюма, в нем заметно было присутствие

некоторого вкуса: видно было, что эта женщина умела одеваться и когда-то

иначе одевалась. Невдалеке от нее помещался плешивый старичок, один из тех

петербургско-чухонских типов, которые своей наружностью ясно говорят, что

они никогда не были умны, ни красивы и никаких никогда возвышенных чувств не

имели, а так - черт знает с чем прожили на свете - разве только с тем, что

поведения были трезвого. Несмотря на свою мизерность, старичишка был одет

щепетильно чисто. Вдали от прочих, в строго официальной форме, стоял другой

господин, в потертом девятого класса мундире, при шпаге и со шляпою под

мышкой; по неприятным желтого цвета глазам, по вздернутым ноздрям маленького

носа и по какой-то кислой улыбке легко можно было заключить о

раздражительности его темперамента.

Прошло около получаса в ожидании. Молодой человек, с лорнеткой в глазу,

начал уж зевать.

- Скоро Лев Николаич выйдет? - спросил он другого чиновника.

- Я думаю, что скоро, ваше сиятельство, - отвечал тот с некоторым

почтением.

Молодой человек опять начал ходить и насвистывать.

Наконец, из гостиной появилась лет десяти девочка" перетянутая, в

накрахмаленных, коротеньких юбочках и с голыми, по шотландской моде, икрами.

- Здравствуйте, душенька! - проговорил ей скромный молодой чиновник.

Она сделала ему книксен и, заметно кокетничая, прошла в кабинет папаши,

вероятно, затем, чтоб поздравить его с добрым утром, и, выйдя оттуда, уже

радостно пробежала назад, держа в руках красивую корзинку с конфектами.

Вслед за ней вышел и сам папаша. Это был худой и высокий мужчина с

выдавшеюся вперед, как у обезьян, нижнею челюстью, в щеголеватом вицмундире

и со звездой на правой стороне. При появлении его все подтянулись.

- Pardon, comte*, - заговорил он, быстро подходя и дружески здороваясь

с молодым человеком. - Вот как занят делом - по горло! - прибавил он и

показал рукой даже выше горла; но заявленные при этом случае, тщательно

вычищенные, длинные ногти сильно заставляли подозревать, что не делами, а

украшением своего бренного и высохшего тела был занят перед тем директор.

______________

* Извините, граф (франц.).

- Pardon; dans un moment je serai a vous. Ayez la bonte d'entrer dans

ma chambre. Pardon!* - повторил он.

______________

* Извините; через минуту я буду к вашим услугам. Пройдите, пожалуйста,

в мой кабинет. Извините! (франц.).

Молодой человек фамильярно кивнул головой и ушел в кабинет. Директор

обратил глаза на старика.

- Сделано ваше дело, сделано, - говорил он, подходя к нему и пожимая

мозглявую его руку.

- Значит, ваше превосходительство, сегодня и получить можно? - спросил

тот.

- Можете-с, и прокутить даже можете сегодня, - прибавил директор с

веселостью, не совсем свойственною его наружности и сану.

Старик оскалился своим огромным ртом.

- Чего доброго, ваше превосходительство! Дело мое молодое; по

пословице: "Седина в бороду, а бес в ребро". До свиданья, ваше

превосходительство, - говорил он, униженно раскланиваясь.

- До свиданья, - повторил директор и еще раз пожал ему руку.

Старик ушел. Что-то вроде насмешливой гримасы промелькнуло на лице

чиновника в мундире. Директор между тем вежливо, но серьезно пригласил

движением руки даму отойти с ним подальше к окну. Та подошла и начала

говорить тихо: видно было, что слова у ней прерывались в горле и дыхание

захватывало: "Mon mari... mes enfants..."* - слышалось Калиновичу. Директор,

слушая ее, пожимал только плечами.

______________

* Мой муж... дети... (франц.).

- Que puis-je faire, madame?* - воскликнул он и продолжал, прижимая

даже руку к сердцу. - Если б ваш муж был мой сын, если б, наконец, я сам

лично был в его положении - и в таком случае ничего бы не мог и не захотел

сделать.

______________

* Что же я могу сделать, сударыня? (франц.).

Смертная бледность покрыла лицо молодой дамы.

- У нас есть своя правда, своя юридическая совесть, - продолжал

директор. - Между политическими преступниками есть благороднейшие люди; их

участь оплакивают; но все-таки казнят, потому что юридически они виноваты.

Тупо и бессмысленно взглянула на него при этих словах бедная женщина.

- Муж мой, генерал, не преступник: он служил честно, - произнесла она

уже с негодованием.

- Que faire! Он болен целый год, а служба не больница и не богадельня.

Je vous repete encore une fois, que je n'en puis rien faire*, - заключил

директор и, спокойно отвернувшись, не взглянул даже, с каким страдальческим

выражением и почти шатаясь пошла просительница.

______________

* Что делать!.. Я повторяю вам еще раз, что ничего сделать не могу

(франц.).

"Господин не из чувствительных!" - подумал про себя Калинович, между

тем как директор прямо подошел к нему и взглянул вопросительно.

- Титулярный советник Калинович! - произнес он.

- А, да! Attendez un peu*, - проговорил довольно благосклонно директор

и потом, обратившись к господину в мундире и приняв совершенно уже строгий,

начальнический тон, спросил:

______________

* Подождите немного (франц.).

- Вам что?

- За что я погибать должон, то желаю знать, ваше превосходительство? -

произнес тот, тщетно стараясь придать своему голосу просительское выражение.

Директор сделал презрительную гримасу.

- Дело ваше еще не рассмотрено, следовательно, я ничего не знаю и

ничего не могу вам сказать, - проговорил он скороговоркой и, быстро

повернувшись спиной, ушел в кабинет.

Аспидом посмотрел ему вслед чиновник; но потом потупился ненадолго и,

как бы нечто придумав, подошел хитрой и лукавой походкой к молодому

чиновнику с портфелью.

- Я, кажется, имею удовольствие говорить с господином Макреевым? -

проговорил он.

- Точно так, - отвечал тот вежливо.

- Стало быть, дело о Забокове в вашем столе по производству?

- Да, у меня.

- Я самый этот несчастный Забоков и есть, - продолжал чиновник, - и

потому позвольте хоть с вами иметь объяснение - сделайте божескую милость!..

- прибавил он, сколько мог, просительским тоном.

- Сделайте одолжение, - отвечал с прежнею вежливостью молодой чиновник.

- Господин начальник губернии теперь пишет, - начал Забоков, выкладывая

по пальцам, - что я человек пьяный и характера буйного; но, делая извет

этот, его превосходительство, вероятно, изволили забыть, что каждый раз при

проезде их по губернии я пользовался счастьем принимать их в своем доме и

удостоен даже был чести иметь их восприемником своего младшего сына; значит,

если я доподлинно человек такой дурной нравственности, то каким же манером

господин начальник губернии мог приближать меня к своей персоне на такую

дистанцию?

- Да-с; но это очень мало идет к делу, - возразил было очень скромно

столоначальник.

- Как мало идет к делу? Позвольте! - возразил уже с своей стороны

запальчиво чиновник. - Еще теперь господин начальник губернии пишет, якобы я

к службе нерадив и к корыстолюбию склонен... Позвольте!.. Но по какому же

теперь случаю он нерадивого и корыстолюбивого чиновника держал шесть лет на

службе? Мало того; после каждой ревизии нерадивому чиновнику делана была

благодарность, что и было опубликовано в указах губернского правления тысяча

восемьсот тридцать девятого, сорокового и сорок первого годов, а в тысяча

восемьсот сорок втором году я награжден был по их представлению орденом св.

Анны третьей степени... Значит, и это нейдет к делу? - заключил он, злобно

осклабляясь.

- Но что ж, если б это и шло к делу, что из этого следует? - спросил

заметно начинавший сбиваться молодой столоначальник.

- В законе указано, что следует за лживые по службе донесения, -

отвечал ему определительно Забоков. - Дела моего, - продолжал он, - я не

оставлю; высочайшего правосудия буду ходатайствовать, потому что само

министерство наделало тут ошибок в своих распоряжениях.

- Какие же это могли быть ошибки? - спросил молодой человек,

старавшийся насмешливо улыбнуться.

- Ошибки такого рода, - отвечал, не изменяя тона, Забоков, - я теперь

удален от должности, предан суду. Дело мое, по обсуждении в уголовной

палате, поступило на решение правительствующего сената, и вдруг теперь

министерство делает распоряжение о производстве нового обо мне исследования

и подвергает меня казематному заключению... На каком это основании сделано?

- позвольте вас спросить.

- Это сделано, сколько я помню, на основании нового представления

начальника губернии, - возразил столоначальник.

Уездный юрист ядовито усмехнулся.

- Нет-с, позвольте! Этого нельзя было сделать, - начал он, - новое

представление начальника губернии долженствовало быть передано в

правительствующий сенат для общего обсуждения - только-с, да! И если б уже

он, по высочайше дарованной ему власти, нашел нужным обследовать его, тогда

министерство приводи в исполнение и, по требованию его, сажай меня хоть в

кандалы; но само оно не могло этого сделать, ибо покрывалось высшею властью

сената... По крайней мере так сказано в законах и так бывало в старину, а

нынче не знаю-с!

- Прекрасно! - воскликнул молодой столоначальник, продолжая притворно

улыбаться. - Вы бы теперь убили человека и стали бы требовать, чтоб

обстоятельство это передано было к соображению с каким-нибудь производящимся

о вас делом?

- Ой, нет-с, нет! Не так изволите толковать. Когда бы я убил человека,

я бы, значит, сделал преступление, влекущее за собой лишение всех прав

состояния, а в делах такого рода полиция действительно действует по горячим

следам, невзирая ни на какое лицо: фельдмаршал я или подсудимый чиновник -

ей все равно; а мои, милостивый государь, обвинения чисто чиновничьи;

значит, они прямо следовали к общему обсуждению с таковыми же, о которых уже

и производится дело. Законы, я полагаю, пишутся для всех одинакие, и мы тоже

их мало-мальски знаем: я вот тоже поседел и оплешивел на царской службе, так

пора кое-что мараковать; но как собственно объяснял я и в докладной записке

господину министру, что все мое несчастье единственно происходит по близкому

знакомству господина начальника губернии с госпожою Марковой, каковое

привести в законную ясность я и ходатайствовал перед правительством

неоднократно, и почему мое домогательство оставлено втуне - я неизвестен.

- Какую-то госпожу Маркову приплели! - проговорил молодой

столоначальник, улыбаясь и потупляя глаза.

- Да-с, Маркову, именно! - подтвердил Забоков. - Вы вот смеяться

изволите, а, может быть, через ее не я один, ничтожный червь, а вся губерния

страдает. Правительству давно бы следовало обратить внимание на это

обстоятельство. Любовь сильна: она и не такие умы, как у нашего начальника,

ослепляет и уклоняет их от справедливости, в законах предписанной.

Молодой столоначальник еще более потупился. Подобное прямое и

откровенное объяснение, по его мнению, совершенно уже выходило из пределов

службы.

- Не по вине моей какой-нибудь, - продолжал он, - погибаю я, а что

место мое надобно было заменить господином Синицким, ее родным братом, равно

как и до сих пор еще вакантная должность бахтинского городничего

исправляется другим ее родственником, о котором уже и производится дело по

случаю учиненного смертоубийства его крепостною девкою над собственным своим

ребенком, которого она бросила в колодезь; но им это было скрыто, потому что

девка эта была его любовница.

Молодой столоначальник двусмысленно улыбнулся.

- Все это, сами согласитесь... - начал было он, но в это время в

кабинете послышался звонок, и проворно пробежал туда из лакейской курьер.

- Готов доклад о графе? - спросил он, выходя.

- Готов, - отвечал торопливо столоначальник.

- Пожалуйте, - сказал курьер.

Столоначальник, схватив портфель, бросился в кабинет, и ему вслед

посмотрел злобно уездный чиновник.

- Коли маленький человек, - начал он с ядовитой улыбкой и обращаясь

некоторым образом к Калиновичу, - так и погибать надобно, а что старшие

делают, того и слушать не хотят - да! Начальника теперь присылают: миллион

людей у него во власти и хотя бы мало-мальски дело понимать мог, так и за то

бы бога благодарили, а то приедет, на первых-то порах тоже, словно степной

конь, начнет лягаться да брыкаться: "Я-ста, говорит, справедливости ищу"; а

смотришь, много через полгода, эту справедливость такой же наш брат,

суконное рыло, правитель канцелярии, оседлает, да и ездит... И у всех одно

правило: "Нам дай, а сам не смей!" Да где я возьму? Из коленка, что ли,

выломлю! А коли этого нет, так нынче вон молодых да здоровых начали

присылать: так, где-нибудь в Троицкой улице, барыню заведет, да еще и не

одну, а, как турецкий паша, двух либо трех, и коленопреклонствуй перед ними

вся губерния, - да! А все только мы, маленькие чиновники, виноваты. Эко ты,

господи боже мой! - заключил Забоков, пожимая от удивления плечами, а потом,

обратившись к Калиновичу, присовокупил:

- А вы, сударь, здесь изволите продолжать службу, или...

- Да, я, вероятно, буду здесь служить, - отвечал тот.

- И доброе дело-с; дай бог вам счастья! А что в наших глухих местах

служить, так марать себя надо молодому человеку. Я имею на то собственный

пример. Старший сын мой, мальчик, не хвастаясь сказать, прекрасный, умный;

кончил курс в Демидовском лицее первым студентом, ну и поступил было в

чиновники особых поручений - шаг хороший бы, кажется, для молодого человека,

как бы дело в порядке шло, а то, при его-то неопытности, в начальники

попался человек заносчивый, строптивый. Как приехал в губернию, не оглядясь,

не осмотрясь, бац в Петербург донесение, что все скверно и мерзко нашел;

выслужиться, знаете, хотелось поскорей: "Вот-де я какой молодец; давай мне

за это чинов и крестов!.." Однако ж там фактов потребовали. Вот он

навербовал этой молодежи, да и разослал по губернии и - батюшки мои! -

слышим мы, ездят они, куролесят. Я своему и пишу: "Слушай, говорю,

Александр, на словах начальнику - что хочешь, в угоду ему, ври, а на бумаге

держись крепче закона". Так ведь где тут-с! Отвечает: "Наш, говорит,

папенька, начальник с таким весом и направлением, что может не стесняться

законами!" Изволите видеть, умней законов уж они стали! А на поверку вышло,

что умника ихнего, за резкость в распоряжениях, перевели в другое место; а

они и остались, как рак на мели. Другой приехал уж с другой фанаберией:

человек в летах, семейный, нуждающийся; молодежь, значит, была ему не под

руку, стали надобны люди поопытней, чтоб знали тоже, где и как оброчную

статейку обделать. Призвал он к себе наших голубчиков и самым деликатным

манером: "Рассмотреть, говорит, по делам их действия!", а там, смотришь, и

оказывается: где превышение власти, где голословное обвинение, где

односторонность в направлении дела. "Нет, говорит, господа, так служить

нельзя!" - да и упрятал двоих в уголовную; а моему в отставку велел подать.

"Что, я говорю, Александр, много напрыгали? Себя-то погубили, добра-то не

наделали, а противозаконного тоже много совершили, - да!"

- Во всяком случае гораздо благороднее подобным образом пострадать на

службе, чем быть выгнану за взятки! - произнес с гримасою Калинович.

- Что, сударь, взятки! - возразил Забоков. - Кто их нынче не берет?

Хоть бы взять тоже тех же молодых людей: стали их нынче по судебным местам

посылать, и, признаться сказать, неприятно даже видеть. Прежде, бывало,

председатель сидит за зерцалом: старец маститый, орденами и сединами

украшенный; а нынче, что это, боже ты мой! Торчит какой-нибудь, словно

сосулька: молодо, худо, вертовато!.. Взяток, говорят, не берут; а копни-ка

поглубже, так сейчас и увидишь, что судится, например, один помещик с

другим; дело одного правое, а гнут его, смотришь, в пользу другого. Отчего

это? Оттого, что у этого другого бывают балы да обеды с шампанским, с

портерком да с коньячком, али не то, так жена - женщина молодая да умная,

по-французски молодых людей заговаривать ловкая - да! Значит, то же на то и

вышло: тех же щей, лишь пожиже влей; забывая то, что по присяжному листу мы

клянемся не кривить душой: ни по корысти, ни по свойству, ни по родству, ни

по дружбе. Перед богом все равна несправедливость, а то уж будто только одни

деньги и взятки! Взяток на многие фасоны много, и без них быть не может в

мире.

- Однако за границей нет же взяток?

- Как нет взяток? Не может быть! - возразил Забоков. - Не может,

сударь, быть! - повторил он утвердительно. - Где есть люди, там есть и

взятки. Теперь вот ваш Петербург хвастает: "У нас, говорит, чиновники

облагороженные"; ну, и, по-видимому, кажись бы, так следовало, кабы,

кажется, и я в этаких палатах жил, - продолжал Забоков, оглядывая комнату, -

так и я бы дворянскую честь больше наблюдал, и у меня, может быть, руки не

были бы в сале замараны, хоть и за масло держался; но что ж на поверку

выходит? Его превосходительство теперь нам с вами головкой не мотнул, а

старичонке этому - поставщик он, выходит, на отопление, освещение и

канцелярские принадлежности - ему руку подал... И как прикажете понимать это

- оракул и молчит. Хоть и далеко, сударь, живем, а про здешние порядки тоже

слыхали. Не отсюда бы к нам посылать ревизовать, а нас бы сюда, так кое-что

раскопали бы... Другую особу возведут тоже высоко, а тут-то, на грех, в

верхнем апартаменте мало. Значит, надобно людей себе способных набирать; ну,

а люди стали нынче тоже, ох, какие не дураки: коли он видит, что тебе нужен,

так уж всю коку с соком выжмет из тебя, какая только ему следует...

Смотришь, и доложат: служу-де я честно... в столицах жизнь дорога...

нуждаюсь... ну, значит, экономические суммы, благо их много, и за бока...

тысяч пять на серебро и отсчитают заимообразно, да! А по нашим вот местам

губернатор тоже на одного станового поналегал да на ревизии двадцати

целковых по книгам не досчитал, так в солдаты отдали: казнограбитель он,

выходит! Али теперь, приедет земский чиновник в казенную деревню да поесть

попросит, так и тем корят: "Вы, говорит, мироеды" - того не рассудя, что

собака голодная на хороший чужой двор забежит, так и ту накормят - да!

Калиновичу, наконец, стало скучно слушать Забокова.

- Кто этот молодой человек, граф? Не знаете ли вы? - спросил он, чтоб

переменить разговор.

Забоков усмехнулся и покачал головой.

- Это-с вице-директор новый, - отвечал он лукавым тоном. - Рода,

сударь, он хорошего, нельзя, чтоб втуне пропадал для отечества. У него еще

ни уса, ни бороды нет, да и разуму, может, столько же, а ему дали место

пятого класса да тысячи три, может быть, жалованья: он им за это бумажки три

в неделю и подпишет, - да! А мы, маленькие чиновники, воротим год-то

годенский, копны бумаги одной испишем, и все берем даром жалованье - что ты

прикажешь делать? - воскликнул Забоков; но в это время дверь кабинета

отворилась, и быстро прошел по зале новый вице-директор. В один момент

уездный либерал замолчал и вытянулся в струнку.

- Генерал вас просит, - сказал вошедший потом столоначальник

Калиновичу.

Тот вошел в кабинет, который оказался не менее редакторского кабинета и

отличался только более строгим, чиновничьим порядком. Сам директор сидел за

письменным столом.

- Присядьте, - проговорил он, поправляя крест на шее.

Калинович сел на край деревянного кресла.

- Voulez vous fumer?* - продолжал довольно любезно директор, предлагая

ему сигару и зажигая даже огня.

______________

* Хотите курить? (франц.).

При всем уменье владеть собой Калинович чувствовал, что начинает

теряться: дрожащими руками взял он сигару и неловко закурил ее; директор

тоже закурил и, кажется, приготовлялся говорить много и долго.

- Князь пишет, - начал он, - что вы желали бы служить в Петербурге.

- Я необходимо в том нуждаюсь, ваше превосходительство, - отвечал

Калинович, привставая.

- Да, - произнес протяжно директор, - но дело в том, что я буду вам

говорить то, что говорил уже десятку молодых людей, которые с такой же точно

просьбой и не далее, как на этой неделе, являлись ко мне. Что за желание у

всех вас, господа, служить именно в Петербурге? Смотрите вы, что из этого

выходит: здесь мы не знаем, куда деваться с прекрасными, образованными

молодыми людьми, между тем как в провинции служат люди, подобные вон этому

выгнанному господину, которого вы видели и который, конечно, в службе, кроме

взяток и кляуз, ничего не проводил. Как вам, молодому поколению, не совестно

допускать это!

- Но какая же служба может быть в провинции? - скромно заметил

Калинович.

- Всякая, какая вы хотите! - воскликнул директор. - Чего вы здесь

достигнете? Помощника столоначальника, столоначальника, начальника

отделения, наконец... Но ведь это, сами согласитесь, мелкий канцелярский

труд, мертвое переложение мертвых бумаг, тогда как в провинции за что вы ни

возьметесь: следственная, например, часть - не самая ли это живая, служебная

струйка? Вы становитесь тут лицом к лицу с народом, узнаете его страсти,

пороки, потребности... Или в судебном месте заняли вы должность

какого-нибудь секретаря уголовной палаты и уже сразу разрешаете участь людей

вы, исключительно, потому что члены, я знаю, они только подписывают.

Помилуйте, как это?.. Провинция - это какая только может быть лучшая школа

для службы...

- Перспективы нет, ваше превосходительство, в провинциальной службе, -

проговорил Калинович.

- Напротив, гораздо больше, чем в столице! - возразил директор. - Здесь

у вас тысяча шансов быть, как говорится, затерту в службе; но там, по вашему

образованию, вы непременно служите на виду. Начальник губернии или там

председатель какой-нибудь другого ведомства узнает вас, и так как не все же

они кончают в провинции свою службу, но, большею частью, переходят сюда, он

вас переводит с собой, как чиновника, ему известного и полезного, а вы в

свою очередь являетесь уж человеком опытным и в жизни и в службе. Россию вы

узнаете не по статистике, механизм управления изучите в самом его

приложении, а это очень важно. Практические люди, умеющие не только думать,

но и дело делать, очень в настоящее время нам нужны.

Калинович не находил ничего с своей стороны возразить на это и молчал.

- Всех вас, молодых людей, я очень хорошо знаю, - продолжал директор, -

манит Петербург, с его изысканными удовольствиями; но поверьте, что, служа,

вам будет некогда и не на что пользоваться этим; и, наконец, если б даже в

этом случае требовалось некоторое самоотвержение, то посмотрите вы, господа,

на англичан: они иногда целую жизнь работают в какой-нибудь отдаленной

колонии с таким же удовольствием, как и в Лондоне; а мы не хотим

каких-нибудь трех-четырех лет поскучать в провинции для видимой общей

пользы! Подобный эгоизм, по-моему, непростителен. Но что я говорю?.. Даже и

в смысле эгоизма надобно каждому бежать этого Петербурга за один его

отвратительный климат, который отравляет и морит человека с каждым глотком

воздуха.

"Ну, с этакими мраморными каминами я перенес бы петербургский климат",

- подумал Калинович.

- Меня, ваше превосходительство, более привлекают сюда мои

обстоятельства, потому что я занимаюсь несколько литературой, - сказал он,

думая тем поднять себя в глазах директора; но тот остался равнодушен, и даже

как будто бы что-то вроде насмешливой улыбки промелькнуло на губах его.

- А! Вы занимаетесь литературой?.. Князь мне не писал об этом, -

произнес он.

- Да, очень только немного, - отвечал Калинович, догадываясь, что

выстрелил невпопад.

- Что ж вы пишете, прозой или стихами? - спросил директор.

- Прозой.

- В каком же роде?

- Я пишу повести, - отвечал Калинович, чувствуя, что все лицо его

вспыхнуло.

- Повести? - повторил директор. - В таком случае, я полагаю, вам лучше

бы исключительно заняться литературой. К чему ж вам служба? Она только будет

мешать вашим поэтическим трудам, - произнес он.

Насмешка уже явно слышалась в его тоне.

- Мое литературное значение, ваше превосходительство, так ничтожно, что

я готов пожертвовать, им для службы, - поспешил объяснить Калинович.

- Да-а, - произнес протяжно директор и несколько времени думал, глядя

на свои длинные ногти.

- Очень бы желал, - начал он, подняв голову, - сделать для князя

приятное... Теперь у меня времени нет, но, пожалуйста, когда вы будете

писать к нему, то скажите, что я по-прежнему его люблю и уважаю и недоволен

только тем, что он нынче редко стал ездить в Петербург.

- Непременно-с, - подхватил Калинович, привставая.

- Да-а, пожалуйста! - повторил директор. - В отношении собственно вас

могу только, если уж вам это непременно угодно, могу зачислить вас писцом

без жалованья, и в то же время должен предуведомить, что более десяти

молодых людей терпят у меня подобную участь и, конечно, по старшинству

времени, должны раньше вас получить назначение, если только выйдет

какое-нибудь, но когда именно дойдет до вас очередь - не могу ничего

сказать, ни обещать определительно.

Говоря последние слова, директор уже вставал.

Калинович тоже встал.

- Без жалованья, ваше превосходительство, я не могу служить, - произнес

он.

Директор пожал плечами.

Калинович начал раскланиваться.

- Очень рад с вами познакомиться, - говорил директор, протягивая к нему

руку и устремляя уж глаза на развернутую перед ним бумагу, и тем свидание

это кончилось.

Медленно и с какой-то улыбкой ожесточения прошел герой мой мозаическими

плитами выстланную лестницу. День был сумрачный, дождливый. Тяжелые облака

висели почти над самыми трубами, с какими-то глупыми намокшими рожами

сновали туда и сюда извозчики. Сердито и проворно шли пешеходы под

зонтиками. Посредине улицы проезжали, завернувшись в рогожи, ломовые ребята,

ни на кого и ни на что не обращая внимания. Точно неприступные и

неприветливые замки, казалось Калиновичу, глядели своими огромными окнами

пяти- и шестиэтажные домы.

- А! Вам хорошо там внутри! Голод и нужда к вам не достучатся! - шептал

он, сжимая кулаки, и, сам не зная зачем, очутился на Аничкином мосту, где,

опершись на чугунные перила, стал глядеть на Фонтанку. Там кипела

деятельность: полоскали на плотах прачки белье; в нескольких местах поили

лошадей; водовозы наливались водой; лодочник вез в ялике чиновника; к

огромному дому таскали на тачках дикий камень сухопарые солдаты; двое

чухонцев отпихивали шестом от моста огромную лайбу с дровами. Всему этому

люду Калинович позавидовал.

"Каждый, кажется, мужик, - думал он, - способный, как животное,

перетаскивать на своих плечах тяжесть, нужней для Петербурга, чем человек

думающий, как будто бы ума уж здесь больше всего накопилось, тогда как в

сущности одна только хитрость, коварство и терпение сюда пролезли.

Справедливо сказано, что посреди этой, всюду кидающейся в глаза, неизящной

роскоши, и, наконец, при этой сотне объявленных увеселений, в которых вы

наперед знаете, что намека на удовольствие не получите, посреди всего этого

единственное впечатление, которое может вынесть человек мыслящий, - это

отчаяние, безвыходное, безотрадное отчаяние. "Lasciate ogni speranza, voi

ch'entrate!"* написал бы я на въездных сюда воротах для честных бедняков!" -

заключил он и пошел в свой нумер, почти не чувствуя, как брызгал ему в лицо

дождик, заползал даже за галстук, и что новые полусапожки его промокли

насквозь.

______________

* Оставь надежду всяк сюда входящий! (Данте, "Ад").