Прошло три месяца с лишним.

Наступил день, назначенный фон Кореном для отъезда. С раннего утра шел крупный, холодный дождь, дул норд-остовый ветер, и на море развело сильную волну. Говорили, что в такую погоду пароход едва ли зайдет на рейд. По расписанию он должен был прийти в десятом часу утра, по фон Корен, выходивший на набережную в полдень и после обеда, не увидел в бинокль ничего, кроме серых волн и дождя, застилавшего горизонт.

К концу дня дождь перестал и ветер начал заметно стихать. Фон Кореи уже помирился с мыслью, что ему сегодня не уехать, и сел играть с Самойленком в шахматы; но когда стемнело, денщик доложил, что на море показались огни и что видели ракету.

Фон Корен заторопился, он надел сумочку через плечо, поцеловался с Самойленком и с дьяконом, без всякой надобности обошел все комнаты, простился с денщиком и с кухаркой и вышел на улицу с таким чувством, как будто забыл что-то у доктора или у себя на квартире. На улице шел он рядом с Самойленком, за ними дьякон с ящиком, а позади всех денщик с двумя чемоданами. Только Самойленко и денщик различали тусклые огоньки на море, остальные же смотрели в потемки и ничего не видели. Пароход остановился далеко от берега.

- Скорее, скорее, - торопился фон Корен. - Я боюсь, что он уйдет!

Проходя мимо трехоконного домика, в который перебрался Лаевский вскоре после дуэли, фон Корен не удержался и заглянул в окно. Лаевский, согнувшись, сидел за столом, спиною к окну, и писал.

- Я удивляюсь, - тихо сказал зоолог. - Как он скрутил себя!

- Да, удивления достойно, - вздохнул Самойленко. - Так с утра до вечера сидит, все сидит и работает. Долги хочет выплатить. А живет, брат, хуже нищего!

Прошло полминуты в молчании. Зоолог, доктор и дьякон стояли у окна и все смотрели на Лаевского.

- Так и не уехал отсюда, бедняга, - сказал Самойленко. - А помнишь, как он хлопотал?

- Да, сильно он скрутил себя, - повторил фон Корен. - Его свадьба, эта целодневная работа из-за куска хлеба, какое-то новое выражение на его лице и даже его походка - все это до такой степени необыкновенно, что я и не знаю, как назвать это, - зоолог взял Самойленко за рукав и продолжал с волнением в голосе: - Ты передай ему и его жене, что, когда я уезжал, я удивлялся им, желал всего хорошего... и попроси его, чтобы он, если это можно, не поминал меня лихом. Он меня знает. Он знает, что если бы я мог тогда предвидеть эту перемену, то я мог бы стать его лучшим другом.

- Ты зайди к нему, простись.

- Нет. Это неудобно.

- Отчего? Бог знает, может, больше уж никогда не увидишься с ним.

Зоолог подумал и сказал:

- Это правда.

Самойленко тихо постучал пальнем в окно. Лаевский вздрогнул и оглянулся.

- Ваня, Николай Васильич желает с тобой проститься, - сказал Самойленко. - Он сейчас уезжает.

Лаевский встал из-за стола и пошел в сени, чтобы отворить дверь. Самойленко, фон Корен и дьякон вошли в дом.

- Я на одну минутку, - начал зоолог, снимая в сенях калоши и уже жалея, что он уступил чувству и пошел сюда без приглашения. "Я как будто навязываюсь, - подумал он, - а это глупо". - Простите, что я беспокою вас, - сказал он, входя за Лаевским в его комнату, - но я сейчас уезжаю, и меня потянуло к вам. Бог знает, увидимся ли когда еще.

- Очень рад... Покорнейше прошу, - сказал Лаевский и неловко подставил гостям стулья, точно желая загородить им дорогу, и остановился посреди комнаты, потирая руки.

"Напрасно я не оставил свидетелей на улице", - подумал фон Корен и сказал твердо:

- Не поминайте меня лихом, Иван Андреич. Забыть прошлого, конечно, нельзя, оно слишком грустно, и я не затем пришел сюда, чтобы извиняться или уверять, что я не виноват. Я действовал искренно и не изменил своих убеждений с тех пор... Правда, как вижу теперь, к великой моей радости, я ошибся относительно вас, но ведь спотыкаются и на ровной дороге, и такова уж человеческая судьба: если не ошибаешься в главном, то будешь ошибаться в частностях. Никто не знает настоящей правды.

- Да, никто не знает правды... - сказал Лаевский.

- Ну, прощайте... Дай бог вам всего хорошего.

Фон Корен подал Лаевскому руку; тот пожал ее и поклонился.

- Не поминайте же лихом, - сказал фон Кореи. - Поклонитесь вашей жене и скажите ей, что я очень жалел, что не мог проститься с ней.

- Она дома.

Лаевский подошел к двери и сказал в другую комнату:

- Надя, Николай Васильевич желает с тобой проститься.

Вошла Надежда Федоровна; она остановилась около двери и робко взглянула на гостей. Лицо у нее было виноватое и испуганное, и руки она держала, как гимназистка, которой делают выговор.

- Я сейчас уезжаю, Надежда Федоровна, - сказал фон Корен, - и пришел проститься.

Она нерешительно протянула ему руку, а Лаевский поклонился,

"Как они однако, оба жалки! - подумал фон Корен. - Недешево достается им эта жизнь".

- Я суду и Москве и в Петербурге, - спросил он, - не нужно ли вам что-нибудь прислать оттуда?

- Что же? - сказала Надежда Федоровна и встревоженно переглянулась с мужем. - Кажется, ничего...

- Да, ничего... - сказал Лаевский, потирая руки. - Кланяйтесь.

Фон Корен не знал, что еще можно и нужно сказать, а раньше, когда входил, то думал, что скажет очень много хорошего, теплого и значительного. Он молча пожал руки Лаевскому и его жене и вышел от них с тяжелым чувством.

- Какие люди! - говорил дьякон вполголоса, идя сзади. - Боже мой, какие люди! Воистину десница божия насадила виноград сей! Господи, господи! Один победил тысячи, а другой тьмы. Николай Васильич, - сказал он восторженно, - знайте, что сегодня вы победили величайшего из врагов человеческих - гордость!

- Полно, дьякон! Какие мы с ним победители? Победители орлами смотрят, а он жалок, робок, забит, кланяется, как китайский болванчик, а мне..., мне грустно.

Сзади послышались шаги. Это догонял Лаевский, чтобы проводить. На пристани стоял денщик с двумя чемоданами, а несколько поодаль - четыре гребца.

- Однако подувает... бррр! - сказал Самойленко. - В море, должно быть, теперь штормяга - ой, ой! Не в пору ты едешь, Коля.

- Я не боюсь морской болезни.

- Не в том... Не опрокинули бы тебя эти дураки. Следовало бы на агентской шлюпке доехать. Где агентская шлюпка? - крикнул он гребцам.

- Ушла, ваше превосходительство.

- А таможенная?

- Тоже ушла.

- Отчего же не доложили? - рассердился Самойленко. - Остолопы!

- Все равно, не волнуйся... - сказал фон Корен. - Ну, прощай. Храни вас бог.

Самойленко обнял фон Корена и перекрестил его три раза.

- Не забывай же, Коля... Пиши... Будущей весной ждать будем.

- Прощайте, дьякон, - сказал фон Корен, пожимая дьякону руку. - Спасибо вам за компанию и за хороший разговоры. Насчет экспедиции подумайте.

- Да, господи, хоть на край света! - засмеялся дьякон. - Разве я против?

Фон Корен узнал в потемках Лаевского и молча протянул ему руку. Гребцы уже стояли внизу и придерживали лодку, которая билась о сваи, хотя мол загораживая ее от большой зыби. Фон Корен спустился по трапу, прыгнул в лодку и сел у руля.

- Пиши! - крикнул ему Самойленко. - Здоровье береги!

"Никто не знает настоящей правды", - думал Лаевский, поднимая воротник своего пальто и засовывая руки в рукава.

Лодка бойко обогнула пристань и вышла на простор. Она исчезла в волнах, но тотчас же из глубокой ямы скользнула на высокий холм, так что можно было различить и людей и даже весла. Лодка прошла сажени три, и ее отбросило назад сажени на две.

- Пиши! - крикнул Самойленко. - Понесла тебя нелегкая в такую погоду!

"Да, никто не знает настоящей правды..." - думал Лаевский, с тоскою глядя на беспокойное темное море.

"Лодку бросает назад, - думал он, - делает она два шага вперед и шаг назад, но гребцы упрямы, машут неутомимо веслами и не боятся высоких волн. Лодка идет все вперед и вперед, вот уже со и не видно, а пройдет с полчаса, и гребцы ясно увидят пароходные огни, а через час будут уже у пароходного трапа. Так и в жизни... В поисках за правдой люди делают два шага вперед, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперед и вперед. И кто знает? Быть может, доплывут до настоящей правды..."

- Прощай-а-ай! - крикнул Самойленко.

- Не видать и не слыхать, - сказал дьякон. - Счастливой дороги!

Стал накрапывать дождь.

1891