С высоты прожитых лет, как с колокольни, хорошо просматривается пережитое. Все чаще вспоминаются детские годы, соседи и друзья, тогдашние обычаи — в общем, все, чему сам был очевидцем и участником. Я думаю, наши внуки, уже далекие от тех поросших былью времен, заинтересуются и прочтут мои воспоминания, ибо трудно найти, пожалуй, человека, которого бы не интересовало: а как было раньше, до меня?

ПОЧЕМУ МИХАЙЛОВСКАЯ?
Итак, родился я в посаде Клинцы Черниговской губернии Суражского уезда в 1916 году 27 января по новому стилю, в доме № 3 на улице Михайловской, где и живу по сие время.
Застраиваться наша улица начала в 1910-1913 годы, до этого здесь было поле, а еще раньше, возможно, и лес, так как мой сосед Григорий Илларионович Отряскин рассказывал, что у них по северной меже росла сосна, а поблизости были пни.

Почему улица была названа Михайловской? Отец объяснил мне следующее: самая первая усадьба здесь была отведена для Улезко Михаила Никифоровича и для его младшего брата Василия Никифоровича (нашего северного соседа). Вот по имени Михаила Улезко и была названа наша улица Михайловской.

В то время автомашин не было и все улицы города были полностью зеленые. Наша улица была покрыта травой спорышем, или, как мы ее называли, муражком. Посередине проходила заросшая колея «конской дороги», по которой изредка проезжала старинная телега, запряженная конем. Вот и все движение.

Возле каждого дома были деревья: акации, липы, березы, клены, а возле В. Н. Улезко — бальзамические тополя, которые весной издавали чудный запах прополиса. Такие тополя росли не только по уличной стороне, но и окаймляли усадьбу, ограничивая от поля.

Пыли совсем не было. Достаточно сказать, что одной из самых любимых забав малышей являлось кататься по траве, либо просто, либо через голову, как колесо. И рубашки от этого не марались.

Между прочим, в первые годы моего детства вся одежда летом состояла из одной рубахи длиною ниже колен. Штанишек пока не полагалось. Немного возмужав, мы начинали носить короткие штанишки, которые поддерживались одной шлейкой наискосок через плечо. Ходили только босиком. В лес обували чуни. Один раз в год мой крестный, дядя Емельян, водил меня к знакомому сапожнику Зубареву, жившему на углу улиц Ореховки и Кронштадтской, и заказывал ботинки, которые я после берег и носил только по праздникам или в случае, когда шел «в город», то есть в центр Клинцов, или же когда меня брали в гости.

Транспорта тогда было только два вида: телега и безотказные собственные ноги. Расстояние в 10 и даже 25 верст считалось обычным и нисколько не смущало пешеходов. Люди к ходьбе были привычные и ходили легко на большие расстояния, да и не налегке, а нагруженные сумками или кошелями. Очень удобными и легкими делали тогда кошели из лыка (липовой коры) — в виде коробки с надевающейся на нее крышкой. Носили за плечами. Наш дом был второй с краю, а первым — дом В. Н. Улезко. Дальше начиналось огромное поле, которое почему-то называлось Николаевским. От нашей улицы поле перерезалось дорогой, идущей до села Смолевичи в северном направлении. Называлась она «заводская дорога», потому что по ней ходили на работу пешком из Смолевич на Зубовскую или, как ее в те времена называли, Баксантову фабрику.

Тогда крестьяне были очень голосистые. Идут на работу или с работы — обязательно поют во весь голос. Песни старинные, в них слышались и заунывные нотки, и беспредельная ширь полей и лугов. Песня бодрила людей, они забывали усталость и длинный путь. Жаль что эти бесценные песни утеряны.

НИКОЛАЕВСКОЕ ПОЛЕ

На Николаевском поле сеяли рожь, гречку, часть его перегуливала и покрывалась разными полевыми цветами и травами. По левой стороне заводской дороги до самого леса шла канава, по которой когда-то была посажена пурпурная верба, сплошной полосой идущая от крайнего дома Улезко до самого леса. Это — не меньше версты. Высота вербовой стены была метра три с половиной — четыре. А внизу по канаве росла земляника. Тут же поминутно шныряли серенькие ящерки.

Нас, хлопчиков-однолеток самых ближайших соседей, была тройка: я, Петро Улезко и Поликан Отряскин. Мы с Петром даже родились в один день. Так вот, у нас была еще такая игра: от дома и до леса добираться только по верхушкам верб, не коснувшись земли. Это мы переняли у белок, которых в лесу водилось тогда очень много.

От Глинища (там, где сейчас магазин «на ямах») и до леса шла узкая тропинка. Она проходила через рожь. Как приятно было любоваться синевато-зелеными волнами, которые прокатывались по ржи, как по морю. И воздух был такой ароматный -смесь свежесмолотой на ветряной мельнице ржаной муки с полевыми цветами. Невдалеке белели гречишные поля, от которых ветерок доносил чарующий запах пасечного меда.

По правую сторону заводской дороги, примерно начиная с того места, где дом Тони Купцовой, располагались три небольших лесочка. Мы любили там гулять, валяться на траве, собирать щавель на лугу, который расстилался вокруг перелесков.

Северную часть Николаевского поля окаймлял лес, а по краям рос молодой сосняк. Здесь мы часто вспугивали куропаток и тетеревов, о чем сейчас даже сам верю с трудом. Много здесь было сорочьих, беличьих и сойкиных гнезд.

ПТИЧЬИ ПЕСНИ

Дальше начинались вековые леса, преимущественно сосны, а также ели, особенно в районе Филатова хутора по болотистым местам. Там леса были настолько могучие, что, бывало, заберемся в их дебри, где даже в яркий солнечный день торжественно тихо и сумрачно, и слушаем, как в высоких вершинах шумит ветер. А под ногами — мягкий, словно перина, влажный мох.

Нередко приходилось видеть, как в кустах нет-нет и прошмыгнет лисица. Много водилось волков. Но нам ни разу не приходилось встретиться с ними в лесу. Зато птиц разных было видимо-невидимо. Там иволга кричит, там — удод выговаривает свое «вут-вут-вут». Кукушка наводит грусть своим заунывным «ку-ку». Зато самая радостная птичка юрок веселила нас короткими, но громкими раскатистыми трелями. Но зато если нахмарит, то юрок переходил на грустное цирканье, и мы начинали опасаться, как бы нас не прихватил дождик.
Оказывается, зверя можно не только глазами увидеть, но и учуять по запаху. Расскажу такой случаи. Однажды мы с Поликаном пробирались по кустарнику, и вдруг мне почуялся запах зверинца. Я говорю: «Поликан, а ведь здесь где-то поблизости волк или лиса!». И точно: только я это сказал, как из-за куста выбежала лиса и, понимая, что мы не представляем для нее опасности, не спеша и не обращая на нас внимания, потрусила куда-то по своим лисьим делам.
Любил я подолгу наблюдать, как в небе высоко-высоко парили коршуны, не делая ни одного взмаха широко распростертыми крыльями. Часто приходилось видеть, как над нашими местами величественно парили гигантские черногузы (так называли аистов). Красивое зрелище!

По улице Красноборской крайний дом был Зеликовых. На чердаке у них завелась сова. И еще удивительно: в саду у дяди Емельяна росла картошка, и вот в этом бульбовнике завелись дикие утки и вывели утят. К сожалению, их переловили Капралы — квартиранты, которые у него тогда обитали. Сейчас просто удивляешься: насколько природа близко подходила к людям.
Климат в те годы, благодаря обилию могучих лесов, болот и лугов, был очень мягкий и влажный, часто шли дожди «с припарками». В окрестностях кругом было много ключей и ручьев. Сейчас, конечно, от них не осталось и следа.

У КАЖДОГО ГУДКА СВОЙ ГОЛОС

Одной из наших любимых игр была игра «в разведку». С нескольких улиц нас набиралась целая компания, которая делилась на две половины. Одна где-то пряталась, а другая ее разыскивала. Район действий был строго определен. Однажды я так удачно спрятался (возле тогдашнего военкомата), что всех уже нашли, а меня — нет. Я терпеливо сижу, притаясь. Уже смолкли голоса товарищей, стемнело, и я почувствовал себя в полном одиночестве жутковато. Вдруг оно нарушилось: вдали послышалось завывание собаки, затем этот леденящий душу вой стал приближаться ко мне. Я не выдержал, сорвался с места и — бегом домой, только пятки засверкали.

Должен отметить, что тогдашние собаки сильно отличалась от нынешних. И вот чем: они умели мастерски выть, особенно по ночам. Возможно, тогдашняя обстановка больше подходила для развития этой «способности». Дело в том, что в суровые 20-е годы очень часто случались пожары, чуть ли не каждый вечер. Во время пожара обычно все фабричные гудки начинали гудеть во всю силу, при этом каждая фабрика гудела своим особым сигналом, отличающимся и тоном, и прерывистостью звука. Все городские собаки присоединялись к гудку громким, изматывающим душу воем, тем самым принимая посильное участие в происходящем.
Раз уж заговорил о фабричных гудках, то должен добавить, что они в те времена играли немалую роль в жизни горожан. Это был главный ориентир времени. Да, пожалуй, и единственный, не считая петухов.

ВЕСНА НАЧИНАЛАСЬ С ХОРОВОДА
Радостно встречали люди наступление весны. Самым любимым праздником была Пасха. Начинали зеленеть березки, появлялись майские жуки, их мы называли «хрущи». Вечерами налавливали целые пригоршни. Теплынь, тишина! В такое время взрослые мужчины и женщины водили посереди улицы хороводы («караводы» на тогдашнем языке). Люди брались за руки и с песней ходили по кругу. Главной хороводной песней была:

Как по морю, по морю синему.
По синему, по Хвалынскому,
Плыло стадо, плыло стадо лебединое,
А другое, а другое соколиное…

Песня эта отличалась такой плавностью, чистым звучанием, особой задушевной народной мелодичностью, что никого не оставляла равнодушным. Я до сих пор люблю ее петь при случае. Помню, мои отец, большой любитель пения, никогда не упускал случая присоединиться к хороводу.

У молодежи было свое развлечение: становились в две шеренги, одна против другой. Руки клали друг другу на плечи, получалась сплошная цепь. Первая шеренга напевает песню и в такт ее подходит к неподвижной второй шеренге и так же задним ходом возвращается на прежнее место:
«А мы просо сеяли, сеяли,
Аи да лада сеяли, сеяли».

Тогда таким же порядком вторая шеренга подходит к первой и затем отходит обратно с песней:

«А мы просо вытопчем, вытопчем,
Аи да лада вытопчем, вытопчем».

Эти строки дошли до нас из седой старины и имели какое-то завораживающее, успокаивающее значение. В эти игры принимали иногда и нас, малышей. И мы вышагивали сбоку шеренги, стараясь попасть в такт. Особенно как песенники и весельчаки выделялись дядька Никифор Игнатьевич Трофимов («Мамонт») и тетка Наталья Скрипкина («Скрипчиха ). Дядька Никифор куда бы ни шел — все с песней. А песни у него были какие-то особенные, разухабистые. Жаль, что тогда не существовало магнитофонов и все песни исчезли навсегда вместе с исполнителями.

По воскресеньям и праздникам на нашей улице царило оживление. Выпьют, может, на грош, а шуму — на червонец.

ТРОИЦА
На 50-й день после Пасхи отмечали старинный русский праздник Троица, а назавтра — Духов день. Хаты изнутри убирали разной зеленью: ветками березы, любистрой и обязательно явором. Воздух в хате становился, как на лугу.
Уже будучи зрелым человеком, я подумал: а почему бы не продлить себе это замечательное ощущение? И начиная с весны и до конца лета постоянно вешал у себя в доме ольховые и березовые ветки, пучки полевых цветов. Однажды маленькая внучка Людочка, войдя в дом, воскликнула: «Ой, бабушка, дедушка, какой у вас воздух хороший!».

В день Троицы, а он всегда попадал на воскресенье, большинство людей компаниями по несколько человек шли на целый день в лес. Тащили с собой самовары, сковороды, разное питье и еду. И там пировали от всей души. Всюду слышались разговоры, песни, безобразий никаких не было.
Вообще коренные клинчане — народ доброжелательный, мягкий и общительный. В подтверждение сказанного такой же отзыв слышал я и от заезжих горьковчан и нижегородцев. В те времена по улице можно было ходить без опаски в любое время дня и ночи.

Язык коренных клинчан сильно отличался от современного: ведь Клинцы, как и все Стародубье, расположено на стыке трех государств — России, Украины и Белоруссии, что не могло не сказаться и на формировании языка.

НАДЕЖДЫ МАЛЕНЬКИЙ ОРКЕСТРИК

Хочется еще вспомнить добрым словом гармонь. Немало было в то время гармонистов-самородков. В их игре — будь то вальс, другой танец или песня — чувствовалась какая-то виртуозность. Слушал бы и слушал без конца. Два человека могут сыграть одну и ту же вещь, но одного — заслушаешься, а другого воспримешь равнодушно.

В память мне врезался такой случай. Иду я как-то летним вечером по Большой улице. Прохожу горсад, слышу — заиграл на той стороне гармонист и запел: «Раскинулось море широко». Пел он так красиво, с чувством, звуки гармони дрожали и лились плавно и грустно, что я застыл на месте и так и стоял, пока песня не закончилась…

Самая ранняя моя музыкальная мечта — приобрести балалайку. И вот наконец удалось-таки купить шестиструнку. Постепенно научился кое-что играть на гитарном, балалаечном и минорном строе. Неподалеку жил парень родом из Поповой Горы (теперь это Красная Гора), звали его Сергей. Он хорошо играл на скрипке. Иногда на улице, возле дома Поликана, он собирал нас, нескольких «музыкантов», сам играл на скрипке, и получался маленький оркестр.

Недалеко от нашей улицы была большая зеленая площадь Свободы. С запада она ограничивалась зданиями тогдашнего военкомата по улице Гоголевской, а с противоположной стороны располагалось озеро, вернее, пруд, и красное здание семилетней школы имени Короленко. Теперь в этом здании военкомат. Правее была богадельня (нынче — одно из зданий швейной фабрики). На площади иногда проводились кавалерийские учения конной милиции. Мы любили смотреть, как кавалеристы с саблями наголо неслись по площади и на лету ловко срубали специально расставленные на пути тоненькие березки.

——
Храмченко П. В моей судьбе ты стала главной, родная улица моя // Труд (м). – 2000. – 27 апреля.